Южный крест

Полковник Добрынин стоит у входа в блиндаж, возле каменной стены. В сентябре тут высился дом, теперь торчит остаток глухой стены.

Добрынин стоит большой, громоздкий. Чем-то едва уловимым напоминает монумент.

Забелин не видит лица комдива, но представляет, знает, какое оно суровое, замкнутое. Забелину почему-то кажется, что больше всего Ивану Степановичу не хочется идти на берег. Оттого не торопится.

Добрынин не то чтобы не хочет — он страшится идти на берег. Старается отогнать свою боязнь, пытается думать о капитане Веригине. Впервые увидел его на Привокзальной площади. Потом на командном пункте дивизии: с рукой под козырек вошел командир взвода автоматчиков. Подтянутый, бравый. Льняные волосы из-под, каски, автомат на груди, строевая форсистая выправка.

Увидел его на берегу Северного Донца, в неглубоких окопах на Осколе, на задонском плацдарме, а потом в доме на площади… Вон этот самый дом.

Комбат Веригин встал во весь рост, сделал шаг вперед, смотрит прямо и безбоязненно. Противника, смерти не боится — ладно. Своего начальства не боится — вот штука!

Капитан Веригин стоит перед ним навытяжку: фуфайка изорвана, каска помята. Весь запорошен известковой пылью.

Сдали, не удержали вокзал.

Орден Красной Звезды привинчен прямо к фуфайке.

А еще… Чем еще награжден капитан Веригин?

Лучший комбат в дивизии. Первый и последний удары почти всегда принимал на себя батальон капитана Веригина. На него всегда надеялись. Он удерживал, останавливал немецкие танки одними бутылками. Не было случая, чтобы отошли без приказа. Ах да, на вокзале… Но через час вокзал контратаковали и взяли. А потом… Да что потом? Просто от батальона осталось пятнадцать человек. В ту ночь Добрынин хотел его судить. Слава богу — комиссар… Сейчас первый батальон на самом острие полка. Из нового пополнения отдаст Веригину на выбор…

Может быть, Веригин уже на берегу?

Полковник Добрынин знает: пора идти. Но почему-то медлит. Как будто на берегу поджидает его последний удар. После этого не останется никакой надежды. Но все равно. Неизбежно. И лучше сразу, чем долгое, мучительное ожидание.

А может, случится невероятное?

Он вдруг услышал тишину: не стреляли ни свои, ни противник. Услышал тяжелый хруст и шорох. Терлось, крошилось, ломалось… Волга жила обессиленно и трудно, главное сейчас заключалось в том, чтобы она остановилась.

Волга… Остановилась?

Слова показались непоправимо тяжелыми: некуда больше идти, незачем жить…

— Пора, — напомнил Забелин.

Добрынин повел плечами. Он вдруг почувствовал жгучий ветер на лице, услышал гулкий, похожий на выстрел треск льда и решил: «Не станет». Как ни плохо было от ледохода, сейчас обрадовался…

— Пора, — повторил Забелин, — ровно десять.

Иван Степанович увидел остаток ломаной каменной стены, черное небо и черную воронку, остов сгоревшего грузовика и срезанную заводскую трубу. Каменная коробка и заводская труба. Штаб триста тринадцатого полка.

Добрынин с необыкновенной остротой ощутил, как дорого обошелся каждый метр сталинградской земли и как дорого придется еще заплатить. Он тоже заплатил. Осталось отдать самого себя.

Иван Степанович опять подумал о сыне, о Косте. Однако с суеверным страхом тут же заглушал в себе его имя, потому что страшнее было узнать о гибели сына. Понял: не торопится идти на берег оттого, что там непременно узнает…

А может быть, Костя жив?

За Волгой тяжело ахнуло. Вспышка огня, похожая на молнию, метнулась по краю черного неба, мгновенно очертила каменные зубья, оконные провалы, телеграфный столб с оборванными проводами… Еще выстрел и еще.

Полковник Добрынин шатнулся и пошел, как будто орудийный гром позвал его, потянул.

Впереди, за Волгой, гудели тяжелые батареи, за спиной рвались снаряды. Немцы не отвечали ни единым выстрелом.

Это надо же!

Забелин спросил:

— Сколько д-дадим Веригину? Человек сорок, а?

По неширокой тропке, пробитой, протоптанной в снегу, они шли тесно, плечо к плечу, местами Забелин пропускал командира, немного приотставал. Впереди, как будто указывал путь, шел адъютант Добрынина, сзади двое автоматчиков. Иван Степанович оглянулся, досадливо подумал: «Словно под конвоем». Повернулся к Забелину:

— Что ж, можно и сорок.

Он знал, что главное теперь не тут. Главное — внешний фронт. А в городе надо держать противника как на привязи, атаковать днем и ночью.

Хоть и пригляделись в темноте, под яр спускались с великой опаской, адъютант то и дело оглядывался, предупреждал:

— Осторожно.

В крутом откосе выдолблены ступеньки, но их замело снегом, притоптали, выскользили… Хоть катись.

— Осторожно, — предупреждает адъютант.

Автоматчики сзади смеются, скатываются весело и мягко, боятся только — не наехать бы на командира дивизии. А штаны — другие дадут. Навстречу поднимаются трое бойцов, лопатами поправляют, расчищают ступеньки. Они сторонятся, пятятся в снег. Один берет под козырек. Добрынин слышит, как сзади ругнулись:

— Дворники. Что же вы… Командир дивизии вон!..

Один из бойцов усомнился:

— Ну… Бреши больше. Командир дивизии должон быть в папахе.

Артиллерия замолчала. И Волга затихла, словно слушала, ждала — бухнут пушки или нет.