Южный крест

И полковник Добрынин решил: пойдет на берег сам. Почувствовал, что волнуется и вроде бы даже боится: на берегу что-то произойдет. Взглянул на часы, но стрелок не увидел. Перехватил, покрепче взял телефонную трубку… Но в трубке было тихо. И наверху, за толстым перекрытием — тихо. Только фитиль потрескивал. Ивану Степановичу вдруг показалось, что в блиндаже тесно, душно; ему захотелось выйти, дыхнуть свежестью, морозом, Волгой. Без видимой связи припомнил свой первый день в семьдесят восьмой дивизии, настильный огонь немецких пулеметов на каменном взлобке и подполковника Крутого в тесном блиндаже… Припомнил немецкий танк в полустах шагах. Потом черная дождливая ночь, боль и неизвестность. Мокрый рассвет, опушка леса. Сейчас, словно все это было вчера, вспомнил, что в то утро пахло Волгой. Теперь — вот оно. Только ни отца уже нет, ни матери. И жены, может, нет… А сын, Костя? Ведь сын!..

Деревянный пол, весь блиндаж пошатнулся, накренился… Иван Степанович лапнул рукой дощатую стену, чтобы не упасть. Но что это с ним? Все твердо, стоит на месте. Замполит сбросил с себя полушубок, трудно снимает сапог. Кажется, ничего не заметил. А может, виду не подал. Мужик деликатный.

Добрынин все еще держится рукой за стену. Что это, мгновенный обморок?..

Костя. Ну да…

Добрынин снял шапку, отер потное лицо. Сказал резко и требовательно:

— Да нет же!

Забелин вскинул голову:

— Вы о чем?

И Добрынин, не в силах да и не желая таить своей боли, заторопился:

— Сын… Я думаю — все-таки жив. Не может быть!.. Чтобы еще и сына!.. — подумал, прибавил тихо: — Не должно быть.

Забелин сидел в одном сапоге, портянка размоталась, прикрыла лужицу талой воды, промокла.

— Ж-жив, — заверил он. — Не с-смогу объяснить — почему, но думаю, ж-жив! Я с-сегодня в-видел сон… Уд-дивительный сон. Если п-позволишь, расскажу.

— Ладно, — согласился Добрынин, — расскажешь после. В десять прибудет пополнение. Пойдешь принимать?

Забелин смахнул портянку. Увидел, что она мокрая, смущенно оглянулся по сторонам:

— Сейчас с-сколько?

— Четверть десятого, — ответил Добрынин. — Ты вот что, ты валенки обуй. Милое дело — валенки. В сапогах пусть ходит капитан Веригин. Иногда мне кажется — он родился в сапогах, — помолчал, для чего-то вздохнул: — Представил бы я его к званию Героя… Честное слово.

— Что ж, — отозвался Забелин, — может, и стоит. Если только штриха какого не хватит…

Неожиданно повеселевшим голосом, как будто нашел то, что искал, как будто отлегло у него на душе, Добрынин сказал:

— Штрихи можно дорисовать. Всего хватает только мертвому.

— Ну что ж, надо п-подумать.

И нельзя было сразу понять, соглашается замполит или возражает.

Он снял второй сапог, подтянул шерстяные носки, косолапо повернул ноги. Поглядел с одной стороны, с другой: голые пятки. Подошел к железной печурке, отворил дверцу: уголья осели, сделались тусклыми, подернулись пепельной серостью. Оглянулся, спросил:

— П-подбросим? — подложил полено, подумал и положил второе. Взял свои валенки, пощупал подошвы: — Незаменимая вещь. До войны не имел п-понятия. Да и какие в-валенки в Москве? А вот теперь оценил.

— Теперь многое оценили. До войны, случалось, самому ценному цены не знали.

Забелин посмотрел долгим, внимательным взглядом, не сказал ни слова.

— Мы вот про Веригина… А в батальоне у него такие парни есть!..

Забелин сказал, заметно сердясь:

— В-везде есть.

— Правильно, везде. Просто батальон капитана Веригина я знаю лучше. Да и ты, я думаю… Коблов там есть…

Забелин кивнул:

— Знаю. К-коммунист до самой середки. Человек удивительной отваги. В сентябре напустил на него к-корреспондента «Красной звезды»… Во время б-боев за вокзал. Хотел, чтобы, значит, «штрихи»… А корреспондент не дошел до переднего края — убили.

— Помню. Коблов у меня на особом счету: из окружения на руках вынес. В одном бою — по пояс в крови… — Добрынин замолчал, зачем-то стал рассматривать подкладку у своей шапки. Потом встряхнул, надел, сказал раздумчиво: — До самой смерти не забуду. И еще одного. Этот на моей совести. Фамилию помню: Игнатьев.

И, понимая, что Забелину трудно поддержать этот разговор, замолчал. Вспомнил, оглянулся — кому бы поручить: Веригину позвонить надо. Пусть отберет сам, первому батальону отводят главную роль. Потом обернулся к Забелину:

— Одевайся, пора.

Забелин кивнул:

— Я готов.

ГЛАВА 4

Ноябрьская ночь озарялась рваными вспышками орудийных выстрелов. Зеленые, красные, белые ракеты вспарывали небо, звезды на мгновение меркли и гасли, разнобойно, насмерть схватывались пулеметы. В шалом метании огня обломки каменных стен точно страгивались с места, пытаясь шагнуть, навалиться друг на друга. Но останавливались, упирались в заснеженную стылую землю — ни взад, ни вперед.

Полковник Добрынин слушал сталинградскую ночь, ловил ухом звуки боя, мысленно определял — на каком участке, почти безошибочно угадывал мельчайшие детали и подробности. Да только угадывай не угадывай… Сил мало. И продовольствие… Какое там продовольствие — третий день бойцы едят ржаные затирки! Если Волга не остановится еще несколько суток…