Иван Болотников Кн.1

Глава 5

В зарядье

Гонцы приехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно изумились унылой тишине, царившей на этой улице — обычно самой бойкой и шумной во всей Москве. В прежние годы Варварка оглушала приезжего своей несусветной суетой и толкотней, звонкими выкриками господской челяди, пробивавшей дорогу боярской колымаге[66] через тесную толпу. Из кабаков вырывались на Варварский крестец разудалые песни бражников, с дудками, сопелями и волынками пробегали по узкой улице дерзкие ватажки озорных скоморохов. Сновали стрельцы и ремесленники, деревенские мужики, приехавшие на торг, попы, монахи и приказной люд, подвыпившие гулящие женки, истцы и земские ярыжки, божедомы[67], юродивые, нищие и калики перехожие.

А теперь на улице ни суеты, ни давки, ни боярских колымаг.

На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий и мрачный звон.

Прохожие в смирных одеждах[68] крестили лбы и молча шли прочь.

За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый, облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и грязной шее юродивый Прокопий.

Блаженный тряс ржавыми цепями и исступленно, выпучив обезумевшие глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду.

Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно принялся целовать каменные плиты.

Из толпы выступил седобородый старец, спросил блаженного:

— Поясни нам, Прокопий, отчего плачешь горько и паперть лобзаешь?

Юродивый поднялся на ноги и, потрясая веригами, хрипло прокричал:

— Молитесь, православные! Великая беда на Русь пришла. Зову я ангелов, чтобы они просили у бога наказать злодея-грешника. Проклинайте, православные, злого убивцу боярина-а!

Посадские в страхе закрестились. В толпе зашныряли истцы в тёмных сукманах, ловили неосторожное слово. Обмолвись не так — мигом в Разбойный приказ сволокут да на дыбу[69] подвесят.

Толпа рассеялась. Блаженный уселся на паперть, поднял землисто-желтое лицо на звонницу храма и, стиснув крест в руках, завыл по-собачьи.

— Отчего на Москве так уныло? — спросил Афоня Шмоток прохожего.

— Нешто не знаешь, человече? Молодого царевича в Угличе убили. Весь люд по церквам молится, — пояснил посадский и поспешно шмыгнул в проулок — подальше от греха.

— О том я еще в вотчине наслышан. У нас-то все спокойно, мужики все больше про землю да жито толкуют, а в Москве вона как царевича оплакивают, — сказал бобыль.

— Веди к своему деду. Коней надо оставить да к князю поспеть, — проговорил Иванка.

— А тут он недалече, в Зарядьевском переулке. Боюсь, не помер ли старик. Почитай, век доживает.

Гонцы проехали мимо Знаменского монастыря и свернули в узкий, кривой переулок, густо усыпанный небольшими черными избенками мелкого приказного и ремесленного люда.

Афоня Шмоток возле одной покосившейся избенки спрыгнул с коня, ударил кулаком в низкую дверь, молвил по старинному обычаю:

— Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас.

Однако из избенки никто не отозвался. Гонцы вошли в сруб. На широкой лавке, не замечая вошедших, чинил хомут невысокий старичок с белой пушистой бородой.

На щербатом столе в светце догорала лучина, скудно освещая сгорбленного посадского с издельем в руках.

В избе стоял густой и кислый запах. С полатей и широкой печи свесились промятые бараньи, телячьи и конские кожи, пропитанные жиром. По стенам на железных крючьях висели мотки с дратвой, ременная упряжь.

— Чего гостей худо встречаешь, Терентий? — громко воскликнул Афоня.

Старик встрепенулся, пристально вгляделся в пришельцев, выронил хомут из рук и засеменил навстречу бобылю.

— На ухо туг стал. Нешто Афонюшка? Ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей. А ты мне вчерась во сне привиделся.

— Помяни волка, а он и тут, — весело отвечал бобыль, обнимая старика. — А это селянин мой — Иванка Болотников. Так что примай незваных гостей, Терентий.

— Честь да место, родимые.

Старик засуетился, загремел ухватом в печи, затем кряхтя спустился в подпол.

— Не время нам трапезовать, Афоня, — негромко проговорил Болотников.

— Теперь уж не спеши, Иванка. Я Москву-матушку знаю. Нонче час обеденный. А после трапезы все бояре часа на три ко сну отходят. Здесь так издревле заведено. Упаси бог нарушить. И к хоромам близко не подпустят. Так что, хочешь не хочешь, а жди своего часу, — развел руками Шмоток.

— Боярину и в будень праздник, им ни пахать, ни сеять, — хмуро отозвался Болотников и повернулся к Афоне.

— Коней во двор заведи да напои вдоволь. Где воду здесь берут, поди, знаешь.

— Мигом управлюсь, Иванка. Мне тут все ведомо, — заверил бобыль и выскочил из избы.

Терентий вытащил из подполья сулейку с брагой да миску соленой капусты с ядреными пупырчатыми огурцами. Когда вернулся в избу Афоня, старик приветливо молвил:

— У старца в келье, чем бог послал. Садись к столу, родимые.