Иван Болотников Кн.1

— А вот о чем речь моя. Не дело задумал боярин Борис Федорович. На ливонца царя подбивает. На-ко чего замыслил — Нарву на Варяжском[76] море ему подавай! Двадцать пять лет покойный государь у ливонца море воевал, а проку нет. Наши деды и прадеды издревле в своих хоромах сидели. На Руси всего вдоволь, пошто нам Варяжское море? А Бориска одно заладил, что-де без своих кораблей, моря и торговли с иноземцем — Руси не быть. Ишь куда хватил царев конюший![77] К купчишкам переметнулся. Это они его прельщают, аршинники!

— Ну, а что бояре?

— Поди, сам ведаешь. Бояре бранятся. Море нам ни к чему. Нам бы сызнова в свои уделы сесть. Нешто худородному Бориске станем потакать.

— Ты уж прости меня, Василий Федорович, но я не так мыслю. На Руси нонче неспокойно. Не время сейчас княжьим раздорам быть. На севере свейцы норовят Ям, Иван-город за Копорье отобрать, с юга — крымцы подпирают. Русь недругов своих должна встречать воедино. Пора княжьих уделов миновала. За бревенчатым тыном от иноземца не спрячешься. Раненько забыл ты, Василий Федорович, как в полоне татарском наши деды и прадеды жили. А виной всему — раздоры. Ужель ради своих уделов князья норовят к тем временам вернуться?

— Противу татарина сам с мечом пойду, за родную Русь голову положу, но ниже худородного Бориски ходить не стану! — запальчиво промолвил Масальский. — А вот тобой, князь, премного удивлен. Ужель ты Годуновым доволен? Нешто запамятовал, как царь Иван Васильевич, а теперь Бориска нашу княжью честь порушил. Вспомни опричнину, Андрей Андреевич. Царь, почитай, всех именитых князей сказнил, а земли худородным людишкам пораздавал. Вот тогда Бориска к царю и приблизился. Потомок татарского мурзы Чета — и подле царя стал ходить. Срам! Поди, не забыл, как он на государевой свадьбе скоморошничал?

— Не забыл, князюшка, хотя и молод в те годы был, — раздумчиво проговорил Телятевский, и в памяти его всплыла одна из многочисленных шумных царских свадеб (Иван Васильевич женился семь раз), на которой посаженым отцом был избран юный чернокудрый красавец, опричник Борис Годунов.

А Василий Масальский все недовольно высказывал:

— Лестью и хитростью своей царя он покорил. Кто первым любимцем у государя был? Малюта Скуратов-Бельский — боярский душегуб и палач, прости господи.

Сколько родовитых людей он, злодей, в Пыточной башне замучил! Моему тестю самолично топором голову отрубил, шурина на Болоте четвертовал, ирод проклятый. А Бориска всем на диво на дочери Малюты женился. Вот за то государь ему боярский чин и пожаловал. А с той поры, как Годунов свою сестрицу Ирину на царе Федоре Ивановиче обвенчал, и вовсе Бориска возгордился. Теперь ему все нипочем. Иноземных послов заместо царя у себя в палатах принимает и рынды[78] вокруг него, словно у помазанника божья, с серебряными топориками стоят. Все приказы и полки стрелецкие под его началом. А в приказах-то кто сидит? Одни людишки худородные. Погибель на князей идет. Тьфу, татарин окаянный!

Телятевский громко рассмеялся:

— Живого места на Годунове не оставил. Дорого бы дал Борис Федорович, чтобы речи твои крамольные услышать.

Василий Федорович обидчиво фыркнул и схватился за шапку. Телятевский придержал его за рукав атласного кафтана и снова усадил в кресло.

— Не злобись на Бориса, князь. Он разумом крепок и во многом о Руси печется.

— Еще как печется! — сердито швырнул шапку на пол Василий Федорович. — Последнего сына у меня забирает. К иноземцам в Любек направляет. Намедни вызвал к себе моего Гришку и говорит: «Поезжай-де, Григорий сын Васильев, в страну заморскую да науки разные и дела корабельные у немчина постигай».

— Опять-таки верно Борис Федорович надумал. Не один твой Гришка — вместе с ним еще два десятка молодцев к иноземцу будут посланы. О том мне ведомо.

— Ты к Годунову близок. Он к тебе благоволит. Заступись за моего чада непутевого. Он мне в вотчине надобен. В деревеньки свои мыслю его снарядить. С мужиками у меня худо, разбредаются.

— О Гришке твоем слово замолвлю. Только зря ты его, князь Василий Федорович, в вотчине держишь. Я бы и сам не прочь у иноземца наукам поучиться.

— Вот и поезжай вместо мово Гришки. Тебе с немчином не впервой встречаться. На Москве вон болтают, что ты с аглицкими купцами в дружбу вошел, приказчиков своих на Белое море разослал, — продолжал брюзжать Масальский.

— Доподлинно так, князь Василий. О том я тебе еще в своей вотчине сказывал. Скрывать не стану. Есть у меня приказчик и в Холмогорах. С заморскими купцами хлебом торговать — прямая выгода.

— Срам, князь Андрей. Да и слухи все диковинные на Москве о тебе идут. Намедни сказывали, что-де ты свейскому королю Иоанну через аглицкого купца тайные грамотки посылаешь.

— И о том ведаю, — посуровел в лице Телятевский. — Василий Шуйский меня повсюду чернит. Только я не князь Андрей Курбский, что святую Русь иноземцу продал. У меня нонче одна забота — торговать у немчина поучиться. Слава богу, что хоть Борис Федорович брехне Васьки Шуйского не верит.

Телятевский звякнул колокольцем. В палату вошел холоп.