Иван Ефремов. Издание 2-е, дополненное

Потом Иван Антонович опять говорил о всеобщей притягательности жанра научной фантастики, о молодых писателях Сибири, подающих большие надежды, о своей книжке «Алмазная труба», которую якутские геологи таскали в рюкзаках. Читал стихи Волошина и Ахматовой, читал очень хорошо, без всякой внешней аффектации. А бунинские строки произнес так, будто к себе примерял:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,И лазурь, и полуденный зной…Срок настанет – господь сына блудного спросит:“Был ли счастлив ты в жизни земной?”И забуду я всё – вспомню только вот этиПолевые пути меж колосьев и трав…

– Поэт есть поэт, – вздохнул Ефремов. – Он призван синтезировать из хаотичной шихты мыслей, желаний, стремлений народа драгоценные кристаллы стихов.

– Которыми никто не полюбуется?

– Нытик вы, Спартак Фатыхович, – возмутился Ефремов. – Писать надо, а не ныть.

– Надоело писать в корзину.

– Тогда вы не поэт. Настоящий поэт подобен щенной суке, которой пришла пора рожать. В корзину ли, в печать ли – всё равно! Она не может не разродиться.

– Не слушайте вы его, – заступилась за меня Галя. – Он же притворяется.

– Настоящий поэт подобен проститутке, – эпатировал я.

– Проститутке трудней, – принял игру Ефремов. – Ей и себя надо прокормить, и сутенёра. Плюс – одеваться и краситься. А если не повезёт, то и заживо гнить от сифилиса. Пушкин же, невольник чести, получил пулю в живот – и всё.

– О Пушкине я стала думать плохо, – вошла в разговор Галя. – Вольнолюбивый поэт призывал к безжалостному подавлению польского восстания.

– Не надо искать на солнце пятен, – мягко возразил Иван Антонович. – Мало ли что может написать поэт под влиянием чувств. Для него конкретное событие – лишь повод, толчок для работы мысли, для обобщений. Вот Пастернак написал стихи о вожде, потерявшем любимую жену. Их немедленно опубликовала пресса, они легли на письменный стол Сталина. Эти стихи и спасли Пастернака. После смерти своей жены Аллилуевой вождь уничтожил много народа, а поэт уцелел: “Не трогайте этого юродивого!” И все-таки это стихи не о Сталине, а об идеальном, обобщённом вожде, потерявшем возлюбленную…

– Но Пушкин писал именно о поляках: “Их надобно удушить!” – тихонько заметила Галя.

– Ну и что?

– Своё отношение к декабризму он выразил словами: “И я бы мог, как шут, висеть”, – ввязался я.

– Ну и что? Только эволюционное развитие приводит к стабильному улучшению общества. Взрывы, скачки – это грязь и кровь. На трупах не построить светлое будущее. Д-декабристы, экстремисты – одним миром мазаны… А Александра Сергеевича всё-таки не трогайте. Это же – П-пушкин!

– Как Камилл воспринял море? – опытный лоцман Таисия Иосифовна забеспокоилась за свой броненосец и решила увести его в спокойные воды Феодосийского залива.

– Как должное. А Феодосия понравилась очень.

– Ещё бы! Не зря её любили Грин и Волошин.

– Города следует оценивать по количеству купленных в них книг, – сказал я. – В Феодосии я ничего не приобрёл, а вот в Ворошиловграде нашёл одну довоенную фантастику и четыре тома толкового словаря.

– И словарь уже укомплектован? – вскинулся Ефремов.

– Что вы! Половины нет.

– Тогда наша квартира должна цениться выше Ворошиловграда, – заторжествовал Иван Антонович, – потому что я вам подарю по меньшей мере шесть томов словаря.

– Всё-таки он немного перевозбудился, – попеняла Таисия Иосифовна, когда муж вышел.

– Моя вина, – покаялся я.

– Пойдём, поздно уже. – Галя поднялась. – Ивану Антоновичу надо отдыхать.

Прошли в кабинет, где Иван Антонович пеленал толстенную стопу книг.

– Вы что? – вскинул он огромные продолговатые глаза.

– Нас Камилл заждался, спать не ляжет.

– Если так – не удерживаю.

Я достал книжку и протянул её Ефремову.

– Опять автограф? – засмеялся он.

– Если можно…

– Кому на этот раз?

– Сыну.

– Ему не смею отказать.

Сел за стол, выбрал ручку и стремительным почерком начертал: “Камиллу Ахметову на добрую память от автора. 4 октября 1972 г.”

Пошли одеваться. Иван Антонович ревниво следил, как я снимаю огромных размеров тапки.

– Не велики?

– В самый раз – сорок четвёртый.

– Неужели у нас одинаковые ноги?

Принялись меряться. Узкой ступне Ефремова с необыкновенно высоким подъёмом я противопоставил нечто лаптеобразное. Оправдывался:

– Нога геолога.

– Плебейское происхождение! – насмешничал Иван Антонович. – П-пристрелить из жалости!

Помог Гале надеть плащ. Заметил заботливо:

– Пора переходить на пальто, вечером холодновато. У нас на Воробьёвых горах резкие ветры. Царь Алексей Михайлович даже повелел, чтобы людишки не селились на юру. Ветренно, дескать. Заботился государь о подданных.

– А господь бог наоборот, – улыбнулась Таисия Иосифовна. – Так неудобно расположил женскую грудь – на юру. Всегда мёрзнет.