Иван Грозный. Том II. Книга 2. Море (части 2-3). Книга 3. Невская твердыня

А тут еще и с дочерью Феоктистою беда. Пришлось тайно увезти ее из грязновского дома. Пало великое горе на отцовские седины. Не слюбились. Дочь ведь родная, не чужая. Кабы чужая — Бог с ней! А то свое любимое, родное дите. Срамота! Стыдно будет в глаза людям смотреть. Да и грех великий! Слыханное ли дело! Высек розгами, пожурил, в моленной трое суток на коленях продержал, а позор все ж остается. Никакое худо до добра не доводит.

У ворот своего дома сотник помолился на все четыре стороны, осмотрел сваленную ветром изгородь, что избоченилась по берегу крохотной Синички, полюбовался закатом, безоблачным, нежно-розовым, напоминавшим о далеких днях мирной московской жизни, когда молитва и отдых были овеяны покоем и беспечностью, и вошел в дом.

Но только что закрыв за собою дверь, шагнул в переднюю горницу, как к ногам его упала дочь Феоктиста.

— Батюшка, родной мой, прости меня, супротивную, — всхлипнула она, уткнув лицо в сиреневый сарафан. — Не житье мне уже на свете, пожалей меня, несчастную, горемышную… Руки на себя осталось наложить.

Ласково поднял ее, погладил по голове:

— Полно, доченька, не убивайся, моя болезная!.. Худо, слов нет, худо сделала ты, ну да, Бог даст, уладится! Сойдетесь опять с Василь Григорьичем.

Усадил ее на скамью рядом с собой:

— А где же матушка? Что же не видать ее?

— В опочивальне она, батюшка… — Рыданья помешали дальше говорить.

— Буде, буде тебе! — строго сказал отец. — Бог милостив, все переменится, все станет по-христиански… Не кручинься, родная…

Ласковый, тихий голос отца несколько успокоил Феоктисту. Она перестала плакать.

— Схожу я к нему да по-христиански побеседую…

Феоктиста, волнуясь, но без слез, перебила отца:

— Не ходи, батюшка; три года я терпела и николи вам не говорила о моей злосчастной судьбине. Не лежало сердце вас беспокоить… Таила в себе, а ныне конец пришел, хочу руки на себя наложить! Пускай Бог его за меня накажет.

Истома в страхе вскочил со скамьи:

— Что ты, что ты, доченька! Не греши. Не говори этого! Где же это видано, чтобы христианская душа над собою такое беззаконие учиняла!.. Господь с тобою, не порча ли какая прилипла к тебе? Не сглазил ли тебя кто, доченька?

— Убейте меня, живой в землю положите, а не вернусь я к нему!.. — вскрикнула Феоктиста, выпрямившись. — Нет! Нет!

— Уймись. Что ты, матушка, Христос с тобой! Поведу я тебя утресь к знахарке, приворотным зельем околдуем его — тужить учнет о тебе, высохнет, места себе не найдет без тебя…

— Батюшка, добренький мой, ходила я, и не единожды и не дважды, — много раз хаживала, осквернила себя колдовским гаданием, — а все то же, что и было, не изменился он… Такой же лютой, бессердечный он, что и был… Не любит он меня, и никакое зелье не помогает… Да и я уж охладела к нему. Бог с ним!

— Поможет… Поможет!.. Не всякая ведунья то слово знает. Пойдем со мною утресь к Варваре… Она хорошая, добрая, увидишь сама. Пойдем, доченька. Не упрямься. Глупая ты, не знаешь. Единое мое дитя ты — не позволю я никому обиды тебе чинить. На всех управу сыщу. До самого батюшки государя дойду!..

Феоктиста крепко прижалась к отцу.

— Боюсь я, родимый мой!.. — тихо, дрожа всем телом, молвила она. — Озорной он. Прости, Господи! С разбойниками дружбу свел… Никого он не слушает, никого не опасается… Сам царь Иван Васильевич балует его…Чую беду!

— Голову сложу на плахе, а измываться над дочерью не позволю никому, хучь бы и самому царю! — гневно воскликнул отец, порывисто вскочив со скамьи. — Не таков Иван Истома Крупнин, чтобы перед безбожниками и питухами голову склонять. Моя сабля, коли к тому нужда явится, свое слово скажет!

Глаза его сверкнули гневом.

Он указал на икону:

— Бог нас рассудит! Ужо увидим.

Феоктиста испуганно замахала на него руками:

— Страшно, батюшка!.. Не человек он, а бес. Злодей он отроду, остерегись его, батюшка. Не трогай его…

Кат Федька — Черный Клюв — даже спал со смеющимся лицом. Чему он смеялся во сне, никто из его товарищей, катов, понять того не мог. Днем — на пытке либо казни — понятно. Ведь они сами часто смеялись над тем, как барахтаются, пробуют сопротивляться те, кого пытают; как они просят пощады, поминая «дочек», «сынков», «матушек», «батюшек»… Зло разбирает на их непокорство и слезливость, а Черный Клюв словно образину шутовскую напялил на себя… «Отделает» за день прихвостней Курбского князя десятка с два, и все шутя, спокойно, словно бы с детками своими на дому играет: ласково приговаривает, пальцами прищелкивает. Сам Малюта Скуратов диву дается: «Смехотвор ты, сукин сын, Федька. С чего бы?» А он ему в ответ: «Праведников райских рожаю!»

Сегодня ему досталась пытка над боярином Овчиною-Телепневым Дмитрием Федоровичем.

Высокий, курчавый, с насмешливыми глазами, боярин Овчина шел бесстрашно на пытку, а в палача даже плюнул.

Малюта допрашивал его:

— Пошто ты, Митрий Федорыч, позорил государя?

— Позор не от нас, а от вас… нечистая сила!

— Но не ты ли болтал по вся места о порочной жизни государя? Не ты ли болтал о том, что царь грешник великий, и питуха, и содомлянин?..