Иван Грозный. Том II. Книга 2. Море (части 2-3). Книга 3. Невская твердыня

— Што ты, дядя Иван! Уж лучше век терпеть, чем вдруг умереть! — громко вздохнул румяный, дюжий парень Спиридон. — В лес уйду, а жить буду. Провались они все пропадом.

— Братчики родные, как боярыня, наша матушка, скажет, то ведь не жизнь… Жди горя каждый день, как вол обуха…

Загалдели: «От смерти не спрячешься», «Верти не верти, а на плаху идти», «Доберутся, дьяволы, и до нас».

Боярыня крикнула угрожающе: «Доберутся, голубчики мои, доберутся!»

Темнее тучи мужики: выходит, и впрямь лютует царь, когда боярыня своих «подлых» людей «голубчиками» называет. Ого-го-го! Стало быть, плохо дело.

— Бог его знает! И чего зазнается наш великий князь? Чай, и царь, и народ — все в землю пойдет, — вклинил свое слово приблизившийся к крыльцу боярский приживальщик монах Исидор — голова маленькая, а туловище худое, словно доска.

— Нам, батя, не легше от того. Скажи-ка лучше, што теперича делать нам, никак в толк мы не возьмем! — опершись бородой на длинный березовый посох, горестно простонал дядя Еж.

Боярыня будто только того и ждала. Перестала плакать.

— Обижал ли вас когда супруг мой, Дмитрий Федорович? Говорите. Не скрывайте!

— Полно, боярыня!.. Што ты? Николи!

— Будто отца родного, любим мы его!..

— Таких хозяев, как наш батюшка Митрий Федорович, на всем свете белом не сыщешь.

— А коли так, Богу должны за него молиться, — снова вступил в разговор Исидор. — То-то и оно.

— Молимся, батюшка, ей-ей, молимся!

— Плохо, знать, молитесь, коли царь… — Исидор, опомнившись, закашлялся, притих.

— По крайнему разумению, батюшка, молимся, без хитрости! Народ мы темный, простой.

Боярыня недовольно покосилась на Исидора: «Не мешай-де, помолчи».

— Правота — что лихота, — сказала она, — всегда наружу выйдет. Ну если спросили вы меня, свою боярыню, что вам делать, так скажу я вам прямо: постоять должны вы за себя и за Дмитрия Федоровича, буде ему худо приключится… Вон у боярина Филатова мужики пристава убили… Он хотел на них по приказу царя порчу напустить, колдовство всякое, они его, демона, вилами и закололи.

— Колдовство?.. Порчу?.. Да што же это такое?

Мужики и бабы рты разинули, перекрестились.

А боярыня сухим, злым голосом, без слез, так и режет, так и режет:

— На кой бес вам, христиане, война? Что вы не видали на бусурманском Западном море? Нужно оно царю — пущай он и воюет, а людей не губит. Поглядите на своих деток малых: на кого спокинете их в угождение царю? Плохо ли жилось вам в нашей вотчине? Господин ваш как отец родной был к вам… Не так ли?

— Этак, матушка боярыня, этак! — загалдели со всех сторон крестьяне.

— Царь пошел против вотчин, отбирает их и мелкоте на растерзание отдает, а народу от того одна лютая теснота… Те дворяне по кусочкам раздерут и нашу вотчину, великое огорчение учинят крестьянам… то, чего в жизни вы от вотчинника своего не терпели.

— Истинно, боярыня! Сами видим то в бывшей покойного боярина Повалы-Сотника вотчине… Будто волки, прискакали туда московские молодчики… Ревут мужики, ревут бабы, ревут девки — великий позор чинят пришельцы девической чести… Срамота одна!

Еще страшнее закричал Исидор, испугав стоявшую рядом с ним боярыню:

— Ничего не пощадит царь-государь! Иконы наши чудотворные, и те в Москву увезли. Ограбили! Одна Москва на Руси святою стала.

Слабосердые бабы и девки подняли визг; старики замахали на них посохами: «Уймитесь, паскуды!» Спиридон, разорвав на своей груди рубаху, взревел, словно бык, выбежал из толпы и давай сзывать ребят зычным, оглушительным голосом: «Кто со мной! Айда в лес!»

Подскочили к нему Федяйка Оботур, Богданка, татарин Янтуган и многие другие мужики и парни, шлепнули свои шапки к ногам его.

— Айда, коли так! Соколятам лес не в диво!

Окружили Спиридона. Глаза горят. Замелькали в воздухе кулаки. Захотелось воли, простора, правды!..

— Ну што ж, уйдем, когда так!.. Попытаем счастья. Снаряжайся, братцы! Не погибать же! — крикнул угрюмый бобыль Вавила, взбив пятерней копну рыжих волос на голове и притопнув изо всех сил лаптем.

— Прощайте, детушки. Господь с вами. Ратуйте, сердешные! Господь путь нам укажет, — размахивая посохом, словно благословляя парней, проговорил дядя Еж. — Не вмени то в грех нам, Господи.

Боярыня продолжала вопить:

— Горе всем!.. Горе! Погубит народ злодей царь!

Иван Еж сердито замахал на нее посохом:

— Буде тебе, боярыня… И так напужали народ, хуть в землю зарывайся… А промежду тем кто вас знает? Кому из вас верить?.. Вы на царя, а государь-батюшка на вас… Прежде меж собой дрались, христьянскую кровь проливали, а ныне, вишь, на царя всем скопом пошли… Будто бусурмане… А пошто? Мужик того никак в толк не возьмет…

Боярыня зло поглядела на Ивана Ежа.

— Стар ты, дед, иди-ка на печку… Не мешай святому делу.

— То-то, стар я. Навидался я всего, матушка боярыня, да и натерпелся всего вдосталь, а теперича, при государе, будто народ помене плачет. Благодарение Господу, хуть промежду собой-то князья уж не воюют и кровушки нашей не льют… И за то день и ночь Богу молимся… Но упрекать старостью будто и грешно.

Боярыня махнула рукой, плюнула и ушла в дом.