Иван Грозный. Том II. Книга 2. Море (части 2-3). Книга 3. Невская твердыня

В Печатной палате наибольшими были теперь ученики Ивана Федорова — Невежа Тимофеев и Никифор Тарасиев. Они устраивали типографию в новом помещении. Сам Иван Васильевич навещал их и приказывал поторапливаться.

Охима с Андреем беседовали обо всем этом в погожий осенний день, расположившись среди золотистой листвы прибрежных кустарников, около места, где царь держал бобровые гоны. Место глухое, тенистое, уютное — для любовных бесед куда как удобное. Воздух здесь был наполнен благоуханием отцветающих водяных лилий.

Андрей с сияющим лицом поведал Охиме, что государь пожаловал его, Андрея, землею и находится она, та земля, недалеко от Ярославля, в вотчине, принадлежавшей ранее князю Курбскому. Около него получили землю и дворянин Кусков, и стрелецкий сотник Истома Крупнин, которого царь обласкал, вписав в опричнину. И дочь его Феоктисту простил царь. Оставил при отце; митрополит благословил Никиту Годунова на брак с нею. Вот как все обернулось!

— Чудеса не колеса — сами катятся. Кто б то мог думать, попаду я в помещики! Не во сне ли то, моя горлица? Наяву ли? Хожу я теперь, будто медом опился… Я ли это? Ущипни меня! Ну, ну, еще, еще… Будя! Обрадовалась. Я самый, я — пушкарь Андрейка… Ну, чего ты панихидой смотришь?

— Эка невидаль! — небрежно махнула рукой Охима. — Не диковина, что кукушка в чужое гнездо залезла, а вот то б диковина, кабы она свое свила. Не радуйся, дурачок, царскому подарку. Блажит он. Надолго ли то?

— Ладно, не каркай! Богу, Охима, не угодим, так хоть людей удивим… Государева воля. Видать, так уж Господь Бог его надоумил. У всех ныне в слободе радость великая… Всю тысячу испоместили! Послужим мы батюшке государю прямиком, без хитрости.

Сквозь кустарники стало видно, как по дороге к дворцу верхами на конях пробирались дьяк Гусев и Керстен Роде.

— Вон, гляди, атаман идет… Опять, слышь, скоро поплывет за море… Семнадцать кораблей снарядили наших. Э-эх-ма! — тяжело вздохнул Андрей. — Мне уж теперь не плыть, не пускают. На войну хотят услать. Наши мореходы поведут корабли те. Керстен будет в товарищах у них.

— Иль опять задумал уплыть от меня?! Беспокойная головушка! Не пущу я тебя никуда.

— Глупая! Пушки я видел в чужих странах. Совесть моя успокоилась — не хуже мы льем и куем наряд… А может, и лучше. Завистлив я! Думал перенять кое-што, да нет… В ином у них, а в ином и у нас лучше… Корабельная снасть наша тоже лучше заморских. Верь мне. Завистливое око видит далеко. Уж так, знать, меня Господь Бог зародил. Э-эх, девка, жить мы начинаем… У них воины шляются по чужим царствам, нанимаются, а наш нешто пойдет? По милости батюшки государя я уж не Андрейко-пушкарь, беглый мужик колычевский, я — хозяин, помещик я! Не буду после того бояться плети и палки!.. Да и людей своих жалеть буду! Сердце-то у меня у самого мужичье. Не гожусь я в хозяева. Был воином-пушкарем, таким в опричниках и останусь!

— Все одно ты мой… Чего дрожишь? Чего зарумянился?

— Уж больно чудно, — задумчиво произнес Андрей. — Но об этом молчи… Я до смерти мужик, а пришлось клятву дать не знаться с земщиной… А ты кто? Не земщина ли?

Глаза Охимы еще более почернели, гневом расширились.

— От меня не отречешься! — грозно сказала она. — Убью! Ты у меня не мели, чего не след. Знай меру!

— Неужто поверила? От тебя я не отрекаюсь. Ты — не земщина, ты — наша, опричная, в государеву усадьбу пущена. А коли так, ты и не земщина. От бояр и дворян, што в земщине, я отрекаюсь, и говорить с ними не хочу, и глядеть на них не стану — там измена… А с тобой… Нам ли с тобой считаться?

— Ты стал каким-то другим… — укоризненно покачала головой Охима.

— Што дальше будет — не ведаю, — вздохнул Андрей. — А за землю повинен я государю двух ратников на конях и в доспехах поставить, и для того надобно мне хлеба вырастить и намолоть вдоволь, штоб было мне без немочи тех ратников обрядить и на коней посадить. Надобно мне руку свою на ту землю твердо наложить, штоб плоды давала, штоб прибыток государю был, да и нам с тобою тож.

Андрей принялся шепотом что-то считать на пальцах.

— Буде. Опомнись! — толкнула она его.

— Не мешай, — хмуро огрызнулся он.

— Как хорошо мы прежде с тобою жили, — грустно вздохнула Охима. — Ужели я тебе докукой стала?

— Полно!

— Ты уж не такой ласковый…

— Заботы у меня теперь, ласточка, больше…

— Ну, обними меня.

— Дорогая ты моя, зорюшка ясная!.. — сказал он, обняв ее. — Садовая ты моя, медовая, наливчатая! Услада на всю жизнь ты теперь моя!

— Раньше ты крепше обнимал… а ласковых слов меньше говорил.

— Заботы той не было… — вздохнул Андрей.

Расстались, нежно облобызавшись, но Охиме все же показалось, что Андрей стал каким-то другим.

Вечерело.