Иван Кондарев

— Зачем красть? Мы только воспользуемся лошадьми деда Якима, а после вернем их. Он мой дальний родственник. Срежьте-ка два прутика.

Одна из лошадей не давалась. Нишков успокоил ее и, несмотря на хромую ногу, ловко вскочил ей на спи ну; он подождал, пока Кондарев взберется на другую.

— Держитесь за гриву и направляйте ее прутом, — сказал он и поехал первым.

Они ехали ходом друг за дружкой.

— Так нас могут заметить, — сказал Кондарев, сожалея, что послушался учителя.

— Вокруг ни души… Да, я вот не спросил вас, куда вы направляетесь, и согласился проводить не зная, но любопытство все ж грызет меня. Наверно, на мельнице встречаетесь с кем-то, так?

— Приблизительно. Лучше вам не знать всего.

— Значит, вы мне не доверяете?

— Напротив! Не обижайтесь.

— И все же вы мне не доверяете, коллега, раз не хотите сказать… Мне, председателю революционного комитета!

— Я встречаюсь с одним человеком…

— На тридцать километров вокруг все «человеки» мне знакомы. Нет такого, кого б не знал. Какой смысл скрывать?

— Ну и въедливый же вы, Нишков, — со смехом сказал Кондарев. — Если уж так хотите знать — пойдемте на встречу вместе.

— Нет, не пойду, если вы мне не скажете заранее.

— Дело ваше.

Нишков помолчал еще минуты две, пока они не выехали со стерни на тропинку. Слева блеснула речушка, берущая начало в селе Выглевцы. Низинка потонула в тени.

— Слушайте, коллега, не обижайте меня, право! Не обижайте! Меня всю жизнь обижали… Вы слышите, что я вам говорю? — В голосе прозвучала такая боль, что Кондарев вдруг понял, как болезненно самолюбив этот чудак. Пинали его все… И братья, и даже девушки. И Нишков стал ему как-то ближе и дороже.

«Но такое уязвимое честолюбие может черт-те до чего довести», — подумал он, все еще не решаясь сказать ему, куда направляется.

Нишков упорно боролся с конем, который все норовил повернуть обратно. Снова успокоив его, он поравнялся с Кондаревым.

— Ничего-то вы, горожане, не понимаете, — сказал он со вздохом. — Я вот всегда удивлялся, как так?! Ведь у каждого, как говорится, лапти все еще хранятся на чердаке. Как может быть, что в народе, где из ста человек девяносто — крестьяне, горожане до такой степени отдалились от них? В Европе — дело другое: там давно существуют большие города и городское население, а у нас какие города?! Большие села…

— Все очень просто: интересы разные, — сказал Кондарев. — Почитайте марксистскую литературу. Тогда вам все станет ясно, коллега.

— Может, вы и правы. Да, но есть и еще нечто, что мне известно, а вам нет!.. Случалось ли вам лежать на земле, скажем, часов в одиннадцать утра и слушать, что она рассказывает? Бывают такие часы, чаще всего об эту пору, в сентябре. Ляжешь где-нибудь на опушке леса — тишина: вокруг тебя деревья, лощинки, овражки, поля, и все говорит с тобой на своем языке, и становится так мучительно больно от сознания, как исстрадалась земля болгарская… Не знаю даже, как описать вам это чувство, не хватает слов… Я люблю ее, непутевую, ведь я крестьянин. И у нее есть своя правда, своя истина… Говорит она на языках многих народов, которые приходили, жили на ней, оставили свои могилы; их дух еще и сейчас живет в нашей крови… Я скажу так, коллега: Балканы были постоялым двором, в котором самая плохая комната досталась нам, болгарам. Кто только в ней не ел, не пил, не бесчинствовал!..

— Верно, Нишков. Это и я понял. Но вы больше не интересуетесь, куда мы едем?

— У меня уже прошла злость. Вам все равно не понять меня до конца… Но какой же я председатель революционного комитета, ежели вы мне не доверяете? Вот что больно.

— Ну хорошо, я скажу вам. Я должен встретиться с Ванчовским. — Кондареву все больше нравился этот человек.

— Так бы и сказали! Ведь мы с ним старые камарады, коллеги как-никак… Ну и дела, чего было от меня скрывать? Ведь это я помогал Сирову перебраться в город… Увидите Анастасия, передайте ему от меня привет. Да, он совсем другой человек — гордый, нетерпимый… Прошлой зимой пришел в село голодный, озябший, как пес. Прятал я его два дня у нашей учительницы. У моей зазнобы… Только я-то люблю ее, а она меня не любит… Я вообще женщинам не нравлюсь, они говорят — я дикий… Так вот, эта девушка влюбилась в него и до сих пор влюблена… Но мы с ним не поняли друг друга, он человек с заскоками, увлеченный сумасбродными идеями… А я терпеть не могу фантазий, далеких от практики, то есть чуждых народу, — сказал Нишков и, причмокивая, подогнал коня.

— А как вы считаете, народ пойдет за нами? — спросил Кондарев.

Нишков обернулся и неодобрительно покачал головой.

— А вы сомневаетесь? Как же так? Пойдет, коллега, пойдет! Этот народ я знаю. Тоскует по правде его душа… Как можно сомневаться?.. В этом его сила. Кто его поймет, за тем и пойдет, а сила у него необыкновенная, бунтарская! Потому-то я и не верю в теории. — Только когда девятого июня у нас поотнимали оружие, люди оробели малость, и в том вы, коммунисты, виноваты… А вот теперь требуется внушить им смелость и все сначала!..