Иван Кондарев

Прокурор расхаживал по комнате, беспокойно вглядывался в запыленное окно, обдумывал предстоящий разговор. Как его начать, с чего? С обещания помочь, с того, что ему сохранят жизнь… Надо его искусить, раздавить духовно, он должен размякнуть… Все зависит от того, в каком состоянии он сейчас…

Христакиев расставил стулья и перевернул на другую сторону исцарапанный, выгоревший картон. Стол стал выглядеть приличнее. Жаль, что все здесь голо, пахнет старыми шинелями, сапогами, пылью. Будь обстановка попристойней, лучше было бы… Он продолжал нервно ходить по комнате, поглядывая на часы, представлял себе, как все произойдет… Вот Кондарева выводят, и в первый момент он думает, что его ведут на расстрел. Но он знает, что это делается после полуночи, не сейчас. Значит, его ведут к военному следователю… «Он удивится, увидев меня. Надо будет дать ему время опомниться… Ах, как все это глупо! Почему я поддался этой блажи?»

Он услышал шаги, стук подкованных сапог и понял, что ведут Кондарева. Они с Балчевым договорились, что его не станут связывать. Солдаты останутся за дверью. Стукнула какая-то доска, голос чей-то спросил:

— Сюда, что ли, или в другую?

— Вон туда, где светится под дверью. Ступай, пошевеливайся, тезка!

Шаги остановились у двери.

Мучительно стараясь выглядеть спокойным и придать себе деловой вид, Христакиев почувствовал, как судорога свела икру на левой ноге.

Дверь толкнули резко, и она широко распахнулась, заржавевшие петли взвизгнули. В первый момент никто не вошел, словно тот, кому надо было войти, ждал, когда его втолкнут. Потом появился небритый, с запавшими щеками и отекшими глазами молодой человек, мрачный, в серой порванной кепке, в зеленоватой куртке, сшитой из военной шинели, в царвулях и черных грубошерстных галифе, один из тех, что теперь полнили помещения казармы, — полукрестьянин, полугорожанин, бывший сельский учитель или портной, занимавшийся самообразованием дома и в коммунистическом клубе, в общем, из той породы людей, которую Христакиев терперь не мог и которая представлялась ему отбросами болгарской полуинтеллигенции. У вошедшего была грязная повязка над левым глазом. Она проходила косо через лоб под задранную кверху кепку и оставляла другой, здоровый глаз в тени. По этой повязке Христакиев понял, что перед ним Кондарев. В первую минуту он испытал разочарование, но тотчас же ему показалось, что Кондарев вошел не один. С ним как бы вошли взбунтовавшиеся в семнадцатом году на фронте солдаты, которых он, Христакиев, судил как член военно-полевого суда, арестованные крестьяне, городская беднота Кале — весь оборванный, беспокойный, бунтарский люд из предместий всех городов, всех местечек и сел разъединенной, обреченной на жалкое существование Болгарии с тысячами крохотных наделов, с межами и раздельными бороздами, изрезавшими ее неспокойную землю. Ему хотелось позвать солдат, которые из любопытства заглядывали в дверь, и сказать им: «Уведите: это не он!» — но недоставало сил это сделать, и Александр стоял за столом в своем черном официальном костюме, выбритый, элегантный, пахнущий одеколоном, и улыбался, сам того не сознавая.

Кондарев задержался на пороге, потом сделал шаг, чтобы солдат мог закрыть дверь. Лампа осветила его, он узнал Христакиева, но ничем не выдал своего волнения. Стоял спокойно, ко всему безразличный, как стоял бы перед незнакомым человеком, и его здоровый глаз смотрел как-то на все сразу, словно охватывал взглядом всю комнату, в которой Христакиев был не более чем вещь.

— Вы видите меня? — спросил Христакиев. В пустой комнате слова его раздались с громким резонансом, и, казалось, их произнес кто-то другой.

Ему ответил охрипший, но уверенный голос:

— Вижу.

— Не знаю, в состоянии ли вы понять…

— Вы будете меня допрашивать?

— Нет, сейчас не буду… Раз вы в таком состоянии, лучше попозже. Садитесь, пожалуйста, вот стул. Хотите сигарету?

Глаз, который продолжал видеть все, не сосредоточиваясь ни на чем определенном, жадно остановился на открытой коробке с дорогими сигаретами и с трудом оторвался от нее.

— Нет. Я уже курил.

Кондарев сел.

— Похоже, что глаз у вас болит, но душа жива… то есть сознание, я хотел сказать… Вы не сожалеете?

«В таком состоянии человек хочет разговаривать только с самим собой, а все остальное его раздражает. Он меня презирает», — подумал Христакиев.

— Да и незачем! Вас ждет пожизненное заключение. В тюрьме вы будете вместе с вашими товарищами, там дождетесь амнистии. Из ста осужденных только один умирает — примерно через десять лет все выходят.

— Я знаю, что меня ждет.

— Вы говорите так из гордости… Ночью вас отправят в больницу. — Христакиев продолжал стоять. Их разделял стол. Прокурор внимательно вглядывался в заросшее лицо Кондарева, единственный глаз которого смотрел на него спокойно и уверенно.