Иван Кондарев

— Но он сам говорит, что порвал с нами.

Калинков лукаво поглядел на Домусчиева.

— Так он тебе сказал? Ну что ж. Сиров, значит, так оно и есть. Он благонамеренный гражданин, подданный его величества и студент-медик. Что ж, разве он недостоин занять такой пост? Просто ты ему завидуешь, братец. А может, сам хочешь стать директором? Тогда так и скажи. Я потому и хотел повидать тебя, чтобы обеспечить, так сказать, делом на будущее.

— Мне хватает своих дел, — мрачно ответил Анастасий, презрительно поджав тонкие губы.

— Ему здесь непривычно будет, — заметил Домусчиев.

— Да, здесь условия совсем другие. Большой город не то что провинция. Да-а! А по-моему, здесь самые главные дела, — сказал Калинков с веселой улыбкой. — Бочка, а ты как думаешь, а? Что представляет сейчас София?

Домусчиев молчал.

— Рим во время нашествия вандалов! Загнанная в угол буржуазия. Как курица… Видал, где живет Бочка? В генеральском доме. Забрался буржуазии за пазуху, как блоха в подштанники. Хозяин — генерал запаса, дубина и жадина. Как встретятся, кланяется, а все потому, что Бочка платит ему четыреста левов за квартиру.

Калинков рассмеялся и, проходя мимо Домусчиева, с восхищением хлопнул его по плечу.

— А тебе хочется, чтобы Бочка жил в Конювице, страдал от наводнений? Прошло то время… Как ты его называл. Бочка? Ну, когда вы зажигали свечи и клялись на черепах?

— Тогда мы фотографировались в жутких позах, — со смехом добавил Домусчиев.

— Но были ближе к народу, — заметил Анастасий.

— А я в то время был ярым патриотом. На фронте первым кидался в атаку. Вот таких сенегальцев — под потолок — хватал, — заявил Калинков, подняв руку над головой.

— Каждый народ по природе своей романтичен. Утратив романтику, мы порываем с народом, — зло сказал Анастасий. — Да, мы когда-то зажигали свечи — потому что верили. Нравственные понятия глубоко индивидуальны, и нечего смеяться над ними, — почти выкрикнул он, с ненавистью глядя на Домусчиева.

Домусчиев даже не повернул к нему головы. Он по — прежнему стоял у секретера, и выражение его лица, казалось, говорило: «Все, что ни скажешь, пропущу мимо ушей. Теперь я другой, незнакомый тебе человек».

Калинков нахмурился.

— Романтика? Что ты хочешь этим сказать? Разве в свечах романтика? Чепуха! Вот народ — это да! Совсем другое дело. Да-а… Мы с ним. И все, когда понадобится, умрем за него…

За стеной послышались звуки пианино. Кто-то неумело музицировал, часто повторяя отдельные фразы.

— «Абандона»! — с горячностью воскликнул, прислушиваясь, Калинков.

Жестокое выражение его лица смягчилось. Он замер и, попросив знаком соблюдать тишину, начал подпевать сиплым баритоном.

— До чего же я люблю эту песню, черт побери!

Калинков вздохнул. Казалось, музыка навеяла ему дорогие воспоминания о невозвратном прошлом.

— Я ухожу, — сурово сказал Анастасий, вставая.

В эту минуту он презирал их обоих.

— Зачем? Погоди!

— Некогда. Вечером уезжаю.

— Может быть… того… у тебя нет денег, а?

Калинков сунул руку за бумажником, но Анастасий окинул его таким убийственным взглядом, что террорист густо покраснел, будто отгадал его мысли. Но он не рассердился; на его губах появилась виноватая улыбка. Робко взглянув на Домусчиева, словно желая проверить, заметил ли тот его жест, он быстро опустил руку.

— Не сердись, Сиров, таково уж решение… Конечно, ты будешь работать с нами, как же иначе? Деньги у нас в самом деле есть. Организуем издательство. Ты нам нужен…

— В Софии найдутся достойнее меня. Домусчиев вам их подберет, — язвительно ответил Анастасий.

И он распрощался с Калинковым. Домусчиев вышел проводить его. Оба молча спустились по лестнице. Домусчиев отпер дверь и, улыбаясь в бородку, ждал, что Анастасий попрощается и с ним.

— Ну что ж, счастливого пути, — сказал он, когда Анастасий шагнул за порог.

— Пошел ты к черту, подлец! — огрызнулся Анастасий, не оборачиваясь.