Иван Сусанин

Холопы, было, к дверям. А Ермак под нос боярину грамоту сует.

— Царская воля превыше всего, боярин. «Питухов от кабаков не отгонять!» А кто посмеет нарушить царев указ, то велено отписывать о том самому великому государю. И отписывают! Поди, наслышан, боярин, как князя Вяземского батожьем потчевали. Едва, чу, богу душу не отдал. Грозен царь!

Смолчал боярин и убрался в хоромы, не солоно хлебавши. Целовальник Рыкуня и впрямь может на Москву кляузу настрочить.

Иногда Василий Кондак шел по улицам и видел там и сям пьяных, валяющихся в грязи. Не подними — так и замерзнет до смерти. Крикнет извозчика, но тот губы кривит:

— Чего взять с голи перекатной? Извозом кормлюсь.

— Развези бражников по домам, мил человек. Я тебе заплачу.

— Ну, коль сам Василь Прокофьич просит, — почтительно приподнимет колпак извозчик.

Василий Кондак слыл в городе уважаемым человеком, как такому отказать? Да и плата выйдет двойная. И от купца деньгу получил и от домашних питуха за благополучную доставку.

А Василий Кондак лишь грустно головой покачает, давно уже ведая, что русские люди никогда не пропустят удобного случая выпить или опохмелиться чем бы то ни было, но большею частью просто водкой. Они считают за великую честь, если какой-нибудь знатный боярин или купец поднесет им из собственных рук несколько чарок, то они все чарки будут пить, из опасения оскорбить отказом до тех пор, пока не свалятся на месте[78]…

Василий Кондак искренне страдал душой, видя, как вино губит русских людей. Иногда он заходил в приходские церкви и просил священников сказывать проповеди, кои бы порицали любителей зеленого змия. Написано же в Священном Писании, что «пьяницы царства Божия не наследуют».

Попы радушно встречали Василия Кондака: он не только самый набожный и благочестивый прихожанин, но и никогда не жалеет своей казны на дела церковные. Попы учтиво выслушивали купца и на другой же день принимались стращать бражников «вечными муками», но бражников, по сути, в храме и не было. У них один ответ: «Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько, да хожу потихоньку».

Василий всегда помнил о заповеди Иисуса Христа. Не случайно в «Сказании о построении Вознесенской церкви» о нем сказано, что Василий Кондак «ходящее во мнозехъ добрыхъ делахъ, помогаша от трудов своих праведных бедствующей и страждущей братии».

Немцы облюбовали кирху неподалеку от двора Василия Кондака. Христолюбивый купец настолько возмутился, что пошел к воеводе. Но тот резонно ответил:

— И рад бы тебе помочь, Василий Прокофьич, но в церковные дела я не встреваю. Кирху повелел ставить владыка Давыд.

— Я и до владыки дойду. Иноверческому храму в Ярославле не бывать! — веско молвил Василий Кондак.

Глава 15

ОПРИЧНИКИ

Нил Котыгин, находясь в Ливонии, как-то ночью вякнул на большом подгуле:

— Завязнем мы тут, служилые. Кой год воюем, а никакого проку. И зачем царю море понадобилось? Сидели тихо, мирно, сенных девок тискали. А ныне? Под дождем мокнем, по грязи ползаем, а на море нам и не глянуть. Сколь бы утка не бодрилась, а гусем не бывать.

Сидел Котыга в шатре, среди десятка поместных дворян, коих ведал уже не первый год.

— И девки у тебя были?

— А то, как же, — осклабился Котыга. — Я ведь из вотчины Андрея Курбского на войну пошел. Знатный был человек. И умом своим славился, и землями богатыми и … смачными девками. Глядишь, и мне перепало, хе-хе…

На другой день взяли Котыгу «за пристава[79]». Один из дворян решил выслужиться перед царскими воеводами и выдал распустившего язык Котыгу с потрохами, в надежде на государеву награду.

После «сыска с пристрастием» Котыгу увезли на Москву к Малюте Скуратову, а тот поведал о «воровских» словах царю.

Иван Васильевич вспылил:

— Иуду Курбского восхвалял?! Ливонскую войну хулил?! Паршивой уткой меня нарекал?! Нещадно казнить, собаку! И людишек его предать смерти. А поместье — разорить, дабы другим неповадно было!

— Завтра же сам отправлюсь, великий государь, — поклонился Малюта.

— И Бориску Годунова прихвати. Пусть свыкается. Земли подлого изменника ему передам.

* * *

На самое Благовещенье[80] в хоромах было скорбно: Федор Иванович Годунов крепко занемог, да так занемог, что больше и не поднялся. Не помогли ни молитвы, ни пользительные травы, ни старец-ведун. Умер Федор Годунов.

Дмитрий Иваныч, тотчас после похорон брата в усыпальнице Ипатьевского монастыря, позвал к себе Бориску да трехлетнюю племянницу Иринушку и молвил:

— Матушка ваша еще позалетось преставилась, батюшка ныне Богу душу отдал. Сироты вы.

Брат и сестрица заплакали, а Дмитрий Иванович продолжал:

— Но Бог вас не оставит. Отныне жить будете в моих хоромах. Стану вам и за отца и за мать. Слюбно ли, чада?

— Слюбно, дядюшка, — шмыгнул носом Бориска[81].

Старая мамка подвела обоих к Годунову.

— Кланяйтесь кормильцу и благодетелю нашему Дмитрию Иванычу. Во всем ему повинуйтесь и чтите как Бога.

Борис и Иринушка поклонились в ноги.