Ивушка неплакучая

На первую в своей жизни охоту Знобин собирался целый день и был, в общем, в хорошем настроений, но его несколько смущало вчерашнее очередное столкновение с директором завода РТИ, задержавшего более чем на месяц пуск очистительного агрегата. Сшибка их на бюро была столь бурной, что они ушли из райкома, не попрощавшись, не обменявшись по своему обыкновению безобидными, взбадривающими уколами. К концу дня Федор Федорович долго смотрел на телефонный аппарат, прежде чем решился позвонить Лелекину и пригласить его на охоту, — боялся, что откажется. Но тот не отказался, потому что это находилось за пределами его сил. Больше того, Лелекин не только не отказался, но и напросился домой к Знобину, с тем чтобы снаряжаться вместе. Федор Федорович был даже немного удивлен таким поворотом событий, ибо как охотник он был сущий ребенок, к нему как нельзя лучше подходило тогда звание «начинающий» во всех оттенках этого слова. По этой причине он и не мог знать того в высшей степени важного обстоятельства, что истинное и, может быть, наибольшее удовольствие настоящий охотник испытывает еще задолго до того, как выйдет на опушку леса и займет свой номер или выпустит гончую по лосиному, лисьему, заячьему ли следу, — тут он слишком занят делом, хоть, правду сказать, и воспламеняющим, но все-таки делом, которое забирает его всецело. Подлинную же радость и необычайное волнение охотник слышит в себе во время подготовки к охоте, за снаряжением доспехов, то есть тогда, когда пересчитываются патроны, набивается патронташ, протирается шомполом ружье, взвешивается на ладони тяжелая картечь или жакан, когда супруга охвачена веселою лихорадкой подготовки, неожиданно сделав-; шись союзницей мужа в его не шибко серьезном предприятии. Впрочем, что жена. Скорее всего она делает это, лишь великодушно снизойдя к мужниным слабостям. Рядом непременно должен находиться друг — охотник, вот тогда-то вся эта предохотничья канитель сделается для тебя великим праздником. Знобин понял это, как только через его порог шагнул похожий в своем снаряжении на средневекового рыцаря Лелекин и с ходу начал хвастаться своими припасами, которых, конечно же, ни у кого не то что в районе, но и во всей области не имеется. И чтобы у хозяина не оставалось ни малейшего сомнения на этот счет, разложил, точно ухарь купец, весь свой товар на письменном столе Знобина. Уязвленное самолюбие последнего тотчас дало вспышку. И началось!

Знобин, горячась, предчувствуя, однако, скорую викторию, бросил полыхающий благородным гневом взор сперва на гостя, затем на диван и в одну минуту закидал новенькое нарядное покрывало своим боевым снаряжением, не замедлившим оставить по себе память в виде многочисленных масляных пятен от ружья и патронных гильз.

Лелекин снисходительно ухмыльнулся:

— Эка удивил! С такою-то штуковиной еще при Петре Первом на охоту хаживали. Древность!

— То есть как это древность! — вознегодовал еще пуще Знобин, ошарашенный такой наглостью гостя. — Мне его на днях прямо из Тулы привезли товарищи!

— Жулики они. Из музея, из запасника выкрали, прохвосты, — продолжал издеваться Лелекин, напустив на свой лик крайнюю серьезность, хотя уже трясся весь от распиравшего все его нутро смеха.

Сам великий пересмешник, Знобин видел, конечно, что его разыгрывают, и все-таки злился. И опять, похоже, потому, что не знал: такой розыгрыш, такое подкачивание и подтрунивание непременно входят составной и, может быть, заглавной частью в самую атмосферу, окружающую охотников в момент подготовки. Не знал — злился и вместе с тем чувствовал, что нервы его не взвинчены, что они отдыхают, что ему покойно и даже весело, что дух его с минуту на минуту крепнет, кровь бежит по жилам по-молодому бойко, что спор их сейчас совершенно иного свойства, он не утомляет, не вызывает мгновенной и противной сухости во рту, не давит на грудь тяжким прессом. Случается, и, к сожалению, нередко, когда человеку устроят такую словесную баню, что он без посторонней помощи не может отыскать двери, чтобы выскочить на вольный воздух. Однажды, глянув в лицо страдальца, которого в течение четырех часов отделывали на бюро за какую-то служебную промашку, Знобин ужаснулся: лицо его было белее госпитальной простыни, а сухие губы, непрерывно облизываемые таким же сухим и колючим, как рашпиль, языком, как бы вовсе забыли, где им полагается быть.

— Идите, товарищ Порфильев! — поспешно отпустил его Знобин и, видя, как лот беспомощно, точно слепой, тычется рядом с дверью в стену, сам схватился за сердце.

Кто-то, довольный, кивнул в сторону двери, проронил тогда:

— Наконец-то прочувствовал…

Знобин короткими, торопливыми глотками допивал стакан воды, рука его между тем негодующе целилась в автора этих жестоких слов. Отдышавшись наконец, сказал запомнившееся всем:

— Радуемся, а чему? Сообща убивали сейчас человека — и довольны. Нет, дорогие мои, принципиальные товарищи, такого я больше не допущу. Слышите? Не допущу!