Ивушка неплакучая

— Не надо. Зачем? Так ведь лучше.

Она взяла его за руку и, как мальчика, повела за собой в глубь леса и, должно быть, была прекрасна в минуту отчаянного и безумного своего решения.

Под утро, покоясь головою на ее руке и дыша ее теплом, он говорил торопливо, боясь, что его не дослушают, а еще больше того — что ему не поверят;

— Мы сейчас же… вот теперь же прямо пойдем в сельсовет и запишемся. Сейчас же!

«О чем это он? — мелькнуло в усталой и счастливой ее голове. Поняв, вздохнула: — Вот чудачок!» Вслух сказала:

— Ребеночек ты мой сладкий, чего ты надумал?

— Ну а как же?

— А никак. Ты хоть живой вернись. Там уж… — не договорила, взяла его голову, подтянула ближе, положила себе на грудь. — Радость ты моя нечаянная! Скажи, хорошо хоть тебе со мной?.. И откель, каким ветром занесло тебя к нам на головушку мою горькую?

1966–1969

КНИГА ВТОРАЯ

Ивушка, ивушка, на воле расти.

Красавица девица, не плачь, не тужи!

Не срубят ивушку под самый корешок,

Не разлюбит девицу миленький дружок!

Из русской народной песни

…Лишь окончится война, Тогда-то главное случится.

С. Наровчатов

1

Оставив людям великое множество недоделанных дел, недосказанных сказок и недопетых песен, война в придачу ко всему понавязала такое же множество тугих узлов и петель в самих человеческих судьбах. И никто даже не пытался развязать и распутать их в пору войны: все ждали ее окончания. Вот тогда-то, думалось людям, все устроится само собою, узлы и петли распутаются, недосказанные сказки доскажутся, недопетые песни допоются, а человеческие страсти угомонятся, войдут в привычные свои берега, как входят в них разбуянившиеся на время половодья реки.

И как-то никому не приходило в голову, что не все узлы обязательно развяжутся, что иные из них затянутся еще туже, рядом со старыми образуются новые, и в расставленных войною петлях и сетях долго еще будут барахтаться и задыхаться многие людские души, что в тяжкой и горькой работе по разматыванию тех клубков придется участвовать не одному поколению: хватит этой работы и детям и внукам, останется, может быть, еще и для правнуков.

У войны был далекий прицел.

Ни о чем таком, разумеется, не думал и гвардии капитан Сергей Ветлугин, или Серега, как звали его в Завидове, да, пожалуй, и не мог думать о чем-либо подобном, когда сентябрьским вечером 1947 года выходил с двумя чемоданами в руках на берег Волги. Тут он остановился, опустил свою ношу на землю, вытер вспотевшее лицо платком и глубоко вздохнул. Вздох получился трудным, прерывистым и, наверное, не столько от усталости, сколько от нерадостной картины, открывшейся его глазам.

Внизу, у самой воды, против своих лодок, группами и в одиночку расположились их владельцы, промышлявшие на частной переправе, поскольку моста через реку тут не было, а единственное судно перевозочное с звучным именем «Персидский», прошлепавшее по Волге своими плицами без малого сто лет, третий месяц находилось в ремонте. По нестройным голосам лодочников и больше всего по взмаху рук, не подчинявшихся решительно никакому разумному началу, не только Сергей, но любой бы на его месте тотчас же определил, что волжские эти «гондольеры» свой рабочий день окончили и уже успели вознаградить себя за труды праведные. Впрочем, успели не все. Некоторые пока еще собирались это сделать: на брезентовые плащи, брошенные прямо на песок, ставили бутылки, консервные банки, вытряхивали из узлов и карманов соленые огурцы, вареные яйца, зеленый лук. На лицах этих последних даже отсюда, сверху, Сергей мог различить некое сияние, вызванное, похоже, предвкушением давно ожидаемого приятного «шабаша».

Ясно, что ни первые, ни тем более вторые ни за что на свете не согласятся сейчас сделать еще один рейс через реку, расплеснувшуюся тут вширь на добрых три километра и начавшую вздымать крутую волну от упругого и упрямого пизовского ветра, прозванного астраханцами моряной.

Это было ясно для Сергея. Но еще яснее для него было другое: ежели нету такой силы, которая смогла бы поднять перевозчиков на одну «ходку», то нету и такой, которая бы заставила гвардии капитана Ветлугина отказаться от мысли перебраться на тот берег сегодня же, нынешним вечером, но никак не позже.

За его спиной гигантским полукружьем раскинулся полумиллионный город. Сергей мог бы постучаться в одну, другую, третью дверь и где-то отыскать приют до утра, что, кажется, было бы самым логичным его поступком. Но он не постучится, потому что знает: ни за одной из этих дверей его не ждут, а ждут кого-то другого, скорее всего тоже фронтовика. Среди тысяч огней, которые вот-вот загорятся в давно снявшем светомаскировку городе, не будет одного, пускай крошечного, пускай робкого, зажженного не для кого-нибудь, а именно для него, Сергея Ветлугина. Без этого город — пустыня, ибо у человека бывают минуты, когда и в огромном людском скоплении он, человек, может быть бесконечно одиноким.