Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля

Но мы в нашей постоянной группе поняли и иное. Извините, что употребляю специальные термины. Американцы попутно выясняли возможности «победы в ограниченной ядерной войне». Для этого, считали они, надо «обезглавить командные пункты противника», что парализует сопротивление армии врага, то есть Советского Союза. Советы даже не успеют направить свои ядерные ракеты в сторону США: приказы отдавать будет некому. Разрушив коммуникации, сразу уничтожив командный состав и партийную верхушку, они вынудят СССР капитулировать, перережут еще оказывающих сопротивление как цыплят в курятнике. В Вашингтоне пытались убедить меня: в случае неожиданного нападения с конкретно обозначенными целями уничтожения и точечными бомбардировками НАТО сумеет избежать крупных потерь. А в СССР, где благодаря лимитированным ударам по его территории не все население будет уничтожено, приход натовских войск выжившие встретят восторженными криками.

Ядерные бомбы меньшего разрушительного потенциала помогут сохранить личный состав натовских сил. И к тому же потери гражданского населения в странах западного альянса хотя и неизбежны, но тоже «лимитированы».

— Неужели верхушка США сама в это верила?

— Верила. Она жила своими представлениями и своей жизнью. Эти маневры совпали, полагаю не случайно, с последующей модернизацией ядерного вооружения.

А в штаб-квартире НАТО в Брюсселе в закрытом для посторонних глаз помещении была установлена сотня специальных щитов. На них отражались три цвета — зеленый, желтый, красно-оранжевый. И каждый цвет соответствовал ситуации, сложившейся на том или ином участке расположения сил противника. Например, красно-оранжевый обозначал, что, по мнению разведки и наших военных, ядерные ракеты, например в Восточной Германии, приведены в положение боевой готовности к пуску. Или около штаба, где заседают руководители Варшавского пакта, даже ночью припаркованы два десятка лимузинов и почти во всех окнах горит свет — в этом случае у нас на щите — желтый. И чем отчетливее опасность, тем больше красного и оранжевого цвета.

Полагаю, если в КГБ существовал такой же Ситуационный центр, положение в стане НАТО отмечалось похожим образом. Когда в Брюсселе возникало общее понимание того, что в чужом Ситуационном центре происходили некие изменения, в НАТО немедленно реагировали, отдавая соответствующие команды, быстро доводившиеся до руководства войсками.

Я знаю, что в СССР это вызывало немалое беспокойство. Потом НАТО начало свои маневры, беспокойство перешло в тревогу, которая достигла пика в последние два года противостояния между блоками. И каждый раз при встрече со связником меня стали расспрашивать, как я оцениваю все происходящее. С советской стороны считалось, что ситуация постепенно превращается в более опасную, близкую к критической.

Мое положение в Ситуационном центре давало основание успокаивать русских. Что-то совсем непредвиденное, роковое, несущее угрозу всему миру могло произойти только в одном случае. Если бы американцы плюнули на НАТО и принялись действовать только по собственному усмотрению. Я понимал: такое очень и очень маловероятно. Да они просто не решатся. И я давал понять: серьезность положения нельзя недооценивать, и все же оно не угрожающее, одним оранжево-красным цветом не окрашенное.

Тут было очень важно ни в коем случае не ошибиться. И мне приходилось следить за положением дел денно и нощно. Чтобы не сбиться, снимал все документы на пленку.

— Позвольте перебить вас, Райнер. Как это удавалось? Наверняка поток секретных бумаг шел огромный.

— И работа моя превращалась в такую же. Каждые шесть недель приходилось смотреть, какие изменения произошли, и сообщать о них. Надо было все время находиться в офисе, внимательно анализировать, что же нового появляется в Ситуационном центре, сравнивая результаты с теми, что были отражены до того. И как проводить сравнительный анализ? Держать под рукой мой отчет шестинедельной давности? А если кто-то заметит, как я смогу это объяснить? Приходилось рисковать. Не стану вдаваться в подробности, как мне все это удавалось. И даже вам здесь не откроюсь.

Очень и очень сложно! Понятно, не я один трудился в этом центре. За мной могли наблюдать. Кто-то мог и предположить, догадаться, какие аспекты меня явно интересуют. И прийти к определенному выводу. ГДР и Москва нуждались в непрерывно обновляемой информации. Иногда даже я не мог представить весь риск, которому подвергался.

Пик поджидавшей опасности пришелся на осень 1983 года — всё на те же маневры «Опытный лучник».

Впервые, по крайней мере на моей памяти, американские баллистические ракеты «Першинг», расположенные в Европе, были выведены в конце осени — начале зимы 1983 года из укрытий и отправлены для развертывания в боевых условиях.

Высшее военное руководство ГДР пришло, как я и боялся, к неверному выводу: мир на грани. И попыталось убедить в этом советских коллег по оружию.