Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Прямо с вокзала мы отправились в ровенское отделение «Украинского комитета», в которое имели с собой рекомендательное письмо из Сарн. Там мы застали главного деятеля этой организации — энергичного д-ра Скорецкого. Он включил наши имена в заканчиваемый им список русских беженцев, которых министерство обещало «в последний раз» зарегистрировать и легализовать. До получения распоряжений из Варшавы по поводу этого списка нам оставалось только жить в Ровно на нелегальном положении.

В сопровождении одной дамы, принявшей теплое участие в нашей судьбе, мы стали блуждать по незнакомым улицам города, в поисках пристанища. В конце концов, нашли старых киевских друзей, которые радушно приняли нас к себе. Как хорошо, — подумали мы, — что на свете не исчез еще патриархальный обычай гостеприимства, и что не повсюду, по примеру больших городов, человеческие жилища уподоблены наглухо заколоченным каменным ящикам…

Под гостеприимным кровом друзей мы — беспаспортные и незаявленные — провели все пять недель нашего ровенского этапа. Легализация нашего самовольного перехода через границу оказалась делом нелегким. В Ровно, как центре восточной пограничной окраины Польши, сосредоточивались все многоразличные учреждения, имеющие целью отсеивание репатриантов и улавливание нелегальных беженцев. Тут был и «Юр», и «Defensywa», и сыскная, и обыкновенная полиция. Наконец, общеадминистративный орган правительства — Старо́ство — также был по преимуществу занят охраной границы.

Как работали все эти учреждения? Мне почти не пришлось войти с ними в непосредственное соприкосновение. Я слышал только отзывы о них — быть может, пристрастные отзывы…

Все отзывы сходились в том, что в местных административных органах царил хаос, канцелярщина, произвол. По сценкам, которые передавали очевидцы, было ясно, что большинство подвизавшихся здесь чиновников было преисполнено того полицейско-бюрократического духа, который Щедрин так метко назвал «административным восторгом». Как непохожи были эти чиновники на представителей демократической, народной власти! Некоторый наружный лоск и отёсанность манер только оттеняли их внутреннюю грубость. Каждый референт или комендант старался перещеголять другого в надменно-презрительном обращении с тем свободным гражданином республики, который имел к нему дело. Низшие же чины полиции и жандармерии — это мы видели своими глазами — были весьма не прочь при случае пустить в ход свои кулаки.

Один мой приятель назвал государственный строй современной Польши «полицейской демократией»

. Не знаю, как в центре, но здесь — на восточной окраине — это определение казалось очень удачным.

Местная власть, по внушению свыше и по собственной склонности, проводила усиленную полонизацию края.

Когда-то при проезде по улицам Варшавы наш глаз коробили принудительные двуязычные надписи и вывески, на которых, рядом с каждым польским словом, обязательно фигурировал его русский перевод. Теперь поляки, завладев частью Волыни, сочли нужным и этом отношении еще перещеголять прежних русификаторов: все вывески, все названия улиц, все официальные надписи и бумаги пишутся здесь на одном польском языке. Все казенные учебные заведения — польские, по-польски происходит и судоговорение. Чиновники — в большинстве уроженцы этих же мест — неизменно делают вид, что не понимают ни слова по-русски.

Легко вообразить, какие затруднения все это создает, и какие чувства вызывает у жителей, из которых добрых три четверти польского языка не знает.

* * *

Во время моего пребывания в Ровно приезжал туда на выездную сессию Луцкий окружной суд, и я воспользовался этим случаем, чтобы познакомиться с ходом уголовного процесса и польских судах. «Подпрокуратором» окружного суда, приехавшим на сессию в Ровно, оказался мой товарищ по киевской адвокатуре; он служил здесь моим чичероне и растолковал мне все то, чего нельзя было увидеть своими глазами.

Судебное ведомство, по примеру прочих учреждений на восточной окраине Польши, подверглось самой радикальной ломке в целях его совершенной полонизации. Весь прежний состав суда, прокуратуры и даже адвокатуры был отстранен. Наново назначали в судьи только поляков. Адвокатов, желающих вновь записаться в сословие, весьма усердно фильтровали, причем особые препятствия делались, как водится, адвокатам-евреям.

Как я уже упомянул, суд производился исключительно на польском языке. Подсудимые — местные крестьяне — не понимали по-польски; большинство судей, прослуживших всю жизнь в русском суде, изъяснялись по-польски с видимым трудом и охотно переходили, в разговоре с подсудимым, на более для них привычный русский язык. Переводчика не было. Тем не менее, официальным языком судоговорения был польский и только польский язык.