Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Злоключения этих жителей начались еще за полтора года до революции, осенью 1915 года. Во время Маккензеновского наступления на Юг России город Ровно был совершенно эвакуирован, и тысячи ровенчан выехали тогда на восток — главным образом в Киев. Несмотря на то, что город в конце концов не был занят немцами, уехавшая публика не спешила возвратиться домой и в результате, пережив в Киеве революцию и Гетманщину, застряла в советских тисках. Во время гражданской войны Ровно много раз переходило из рук в руки и испытало на себе все ужасы междувластия, эвакуаций, завоеваний и погромов. Наконец, по Рижскому договору город окончательно отошёл к Польше. И вот тогда-то, после пятилетнего изгнания, бывшие ровенчане стали непрерывным потоком возвращаться восвояси.

Оставленное дома добро они застали, конечно, в изрядно потрёпанном виде; но благодаря нестесненной торгово-промышленной жизни, они довольно быстро освоились с новым положением и восстановили старые, либо завели новые, далеко не бездоходные дела. В то время, когда мы были в Ровно, для большинства из них еще «были новы все впечатления бытия». Они явственно поддавались на все приманки, спешили использовать все возможности. Это было заметно по их образу жизни, по наружности повально-блондированных дам и по всему господствовавшему в городе духу и тону…

Ровно — владельческий город, принадлежащий, как родовое поместье, князьям Любомирским. По обоим концам города находятся руины двух княжеских резиденций: столетние развалины «старого палаца» и голые стены ограбленного большевиками «нового палаца». Один ровенский патриот водил нас по окружающему «новый палац» парку и с пиететом показывал нам старинный дом князя, выдержанный в стиле деревенских резиденций английских лордов, с несчетным количеством служб, конюшен, оранжерей и т.д.

Перед нами была любопытная реликвия старопольского магнатства, которое теперь, видимо, исчезает, уступая свое место юпитерскому высокомерию «старо́ст», референтов и прочих чиновников…

* * *

В городе Ровно, на углу Шоссовой и Аптекарской улиц, стоит газетный киоск, в котором продаются польские, русские и иностранные газеты. Я ежедневно отправлялся на паломничество к этому киоску; это был для меня как бы микрокосм, отражавший все краски и переливы вновь открывшегося моему глазу мира.

Русские газеты — варшавская «Свобода», берлинский «Руль» и парижские «Последние новости» — получались в киоске регулярно; по ним можно было получить довольно полное представление об общественных течениях и жизни эмиграции. Из газет на иностранных языках почти всякий день получался в Ровно другой образец. Владелец киоска как будто сговорился с почтой, чтобы давать своим покупателям возможно более разнообразную духовную пищу.

Несмотря на самое страстное желание, в последние годы в России было совершенно невозможно оставаться в курсе мировых событий. Информация, которая была нам доступна, давала крайне неполную, зияющую пробелами картину истории последних лет. Теперь наступила долгожданная минута, когда можно было, наконец, восполнить эти раздражающие, обидные пробелы. Газетный киоск на Шоссовой улице стал моим университетом.

Нужно сказать, что при всем изобилии в продуктах кулинарии и парфюмерии, Ровно было значительно беднее пищей для ума. Книжных магазинов почти не было, а из случайно попадавшихся в писчебумажных магазинах книг по общественным вопросам мне удалось извлечь только брошюру с текстом новой польской конституции.

Приходилось довольствоваться сведениями, извлекаемыми из газет. И вот по отрывочным намёкам злободневной хроники случайных номеров газет — мы должны были воссоздавать себе картину великих исторических событий, пережитых Европой в годы нашего духовного карантина.

Специфический характер, стиль и даже внешний вид отдельных газет будили множество притаившихся воспоминаний. Гладенькая «Neue freie Presse» с её мещанским Gemütlichkeit[158]; понедельничный «Berliner Tageblatt» с умно-претенциозной передовицей Теодора Вольфа; парижский «Matin» со своим насмешливым, изысканно-литературным пересказом сенсационных небылиц; и, наконец, «Le Temрs» — этот тяжеловесный орган делового и солидного французского шовинизма — все это воспринималось теперь как утраченные и вновь возвращенные кусочки нашего умственного обихода…

Во всех попадавших в руки газетах я искал ответа на один и тот же волнующий вопрос

— Та же ли это Европа, которую мы оставили в 1914 году?

И ответ был: да, как будто та же. Нужды нет, что с тех пор повалились престолы, что перекроены империи, что новые тревоги занимают умы и сердца. Нужды нет, что земля оскудела, что люди измучены и устали. То «что-то», что мы ценили и чему учились у Европы, то — осталось. Как встарь, мы чувствуем себя здесь в верхнем этаже культуры.

Европа осталась Европой в то время, как Россия перестала быть Россией.

* * *