Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

В странах с налаженной политической жизнью имеются трафареты в виде программ отдельных партий, между которыми нужно только сделать выбор, и имеются лидеры, среди которых нужно остановиться на том или другом. В России последние годы ничего этого нет, гражданин предоставлен самому себе и своим слабым силам. Естественно, что у нас политические ориентации больше, чем где-либо, подсказываются не идеями, а желаниями. И понятно, что широкая публика, лишенная руководителей, не умеет и не хочет задумываться над сложнейшими проблемами, которые ставит дело возрождения России.

Цель — воскресить былую «свободу» — налицо. Ее сознают и чувствуют отчётливо и ясно. Но когда ставится вопрос о средствах, ведущих к этой цели, то общественное мнение оказывается совершенно беспомощным. И ища выхода, оно, естественно, прежде всего останавливается на средствах, представляющихся ему наиболее простыми и быстрыми.

Как античные трагики прибегали для драматической развязки к непосредственному вмешательству божества в человеческие дела, так и у нас долгое время тешили себя проектами того «dеus еx machina»[148], который бы сверг большевиков.

Таким dеus еx machina многим долгое время (примерно: 1918, 1919 и 1920 гг.) казалось вмешательство иностранной вооруженной силы, так называемая интервенция. У нас на Украине интервенционные настроения питались еще и тем, что мы фактически три раза были освобождены от советской власти при помощи военной интервенции: в первый раз при немцах, во второй — при Деникине и в третий — при поляках. Все три попытки, в конце концов, потерпели крушение. Но эти неудачи не могли нарушить веру в спасительность интервенции, так как причины их, во всех трех случаях, не были, так сказать, имманентны самой идее интервенции: немцев одолел Версальский мир и германская революция, добровольцев — внутреннее разложение, поляков — стратегические ошибки. О национальном подъёме, побеждающем вторжение иностранцев, мы читали в истории французской революции; но ничего подобного мы не видели в России ни при немцах, ни при поляках. И многим казалось, что после трех неудачных будет четвертая удачная интервенция, и что для этого требуется только, чтобы иностранная армия была достаточно сильна…

О том, существует ли в данный момент на Западе такая сильная армия, готовая на военную экспедицию в Россию, наши интервенционисты не задумывались. Их пылкое воображение создавало и армии, и военачальников, и коалиции. И общественное мнение г.Киева целые годы жило химерой интервенций.

Оно жило химерой, и самая возможность столь длительной психической аберрации служит лучшим признаком той упадочности

, которой было отмечено все наше существование.

К сожалению, приходится констатировать одно прискорбное явление. Переживаемая трагедия отразилась не только на жизни и телесном здоровье людей; она наложила свой отпечаток и на их психику. Не только в материальном, но и в духовном смысле мы стали жить упадочно и убого.

Мыслительная реакция на все происходящее вокруг стала у большинства элементарнее и примитивнее. Люди спустились на несколько ступеней вниз по лестнице духовной культуры. Город стал жить в духовном смысле так, как прежде жила деревня; люди ХХ-го века стали мыслить и умозаключать, как это делали их предки; интеллигенты в некоторых отношениях опустились до уровня захолустного мещанства.

Характерными чертами примитивного мышления являются подозрительность и легковерность. Мужику всегда кажется, что собеседник его обманывает; а в то же время он слепо верит знахарю, верит самому вздорному слуху или басне. Этот — на первый взгляд парадоксальный — симбиоз подозрительности и легковерия стал теперь в значительной мере определять собой политическое мышление даже наиболее культурных слоев.

Настоящей информации о том, что делается на свете, у нас не было. Были только казённые газеты, открыто преследовавшие свои агитационные цели. И в результате наши политические суждения и оценки стали пробавляться, с одной стороны — слухами, а с другой — перетолковыванием тех известий, которые сообщались в газетах.

Особенно широкое поприще для упражнения своей подозрительности находили в — предполагаемых и действительных — умолчаниях советских газет. Все миросозерцание большинства было построено на презумпции, что есть какой-то спасительный для всех нас секрет, который большевики тщательно скрывают. Во время Кронштадтского восстания в Киев по какому-то случаю не дошел один номер московских «Известий» — кажется, номер от 5 марта 1921 года. И вот, когда номер от 6-го марта был уже расклеен, один профессор Киевского университета говорил мне с совершенно уверенным видом, что номер от 5-го в Киеве получился, но скрыт, так как в нем есть известие о занятии восставшими матросами Петрограда. Почтенного профессора совершенно не смущало, что имевшийся налицо следующий номер газеты не содержал в себе ничего, что бы было хоть сколько-нибудь совместимо с таким известием в предыдущем…