Из круга женского: Стихотворения, эссе

— Я не одна, дорогая моя, — сказала она, целуя Ольгу. — Со мной брат мужа, он только что с Кавказа… Я была поблизости и хотела зайти, — она долго объясняла что-то звонко и ласково, а Ольга здоровалась со стоявшим в дверях, тоже румяным, офицером. Попросила их сесть, села сама в уголок дивана и, покорно сложив руки на коленях, смотрела преданными, готовыми на услугу глазами. О, эта непонятная тоска и скованность, и вина, налагаемые приходом чужих людей!

Мария Николаевна продолжала говорить, нежно касаясь руки Ольги, а брат сидел на стуле, молча улыбаясь, и как будто готовый отлететь в пространство. Ольга смотрела на него и думала, что нужно бы и ему сказать что-нибудь приятное. Но как узнать, что приятно для тех, кто живет и чувствует по-другому, у кого такие блестящие сапоги и красные рейтузы?

— А вы чем-то занимались тут? — сказала Мария Николаевна, глядя на разбросанные картинки.

— Нет, ничего, — заторопилась Ольга. — Это Костя. Он у меня такой фантазер, — сказала она, как говорят опытные светские матери, и от стыда больно сжала себе руку. Подумала, что всегда бывает стыдно, когда покровительственно хвалит Костю. Это потому, что втайне он умней ее самой. Вот и про мельницу — совсем не так глупо. Незаметно передвинула она зеленую мельницу на середину пустыни и искоса поглядывала на нее. Как соблазнительна показалась теперь эта возможность! Она поняла, что было жестокостью сделать палящую пустыню без воды и зелени, и глазами старалась показать бедуину, скакавшему на коне, что его ждет прохлада. Ольга слышала душу вещей и помнила, и видела их всегда. Она жалела карандаш, книгу, знала, что им может быть скучно на одном столе и весело на другом, знала, что нужно помогать им в их темной, задавленной жизни. О чем-то спросила ее Мария Николаевна, и растерянно перевела Ольга на нее глаза, стараясь не смотреть на большое перо, колыхавшееся на ее шляпе. Трудно носить такие шляпы и трудно ходить в гости. Если ей так мучительно принимать их, то ведь им еще трудней приходить. И надо быть благодарной.

— Я, главное, хотела узнать, почему вас нигде не видно, дорогая моя, — говорила Мария Николаевна, и черный бисер дрожал на ее груди, — всегда вы одна. Сегодня чудесный день, — пойдемте с нами на выставку. Вы знаете, вчера открылась передвижная?

Ольга испуганно смешалась.

— Нет, я сейчас не могу. Я позже, я уже Косте обещала пойти с ним гулять.

— А нельзя ли его посмотреть, вашего молодого человека? — спросила Мария Николаевна.

— Я его приведу сейчас. — С готовностью встала Ольга и вышла из комнаты. Она знала, что не удастся привести Костю, но очень хотелось на минуту уйти из гостиной. Медленно шла по коридору, завидуя Костиной свободе. Он сидел в детской на высоком стульчике за столом, на котором Анна Игнатьевна пила чай, и расставлял кубики. Анна Игнатьевна покосилась на нее, откусывая кусочек сахару.

— Хорошо, Костик, — сказала Ольга, целуя его в голову, — я согласна, чтоб была мельница. Как только уйдут гости, я приклею ее. И правда, верблюдам будет веселее.

— А они скоро уйдут? — спросил Костя.

— Скоро. Пойдем к ним поздороваться, — слабо добавила она. И, как и ждала, Костя, схватившись руками за кресло, решительно запротестовал:

— Я не пойду. — И Анна Игнатьевна сумрачно поддержала его: «Зачем ребенка таскать? Чего они не видели?» И Ольга уступила (очень она понимала нежелание Кости) и тихо пошла назад. Все равно нужно вернуться к ним. Но Мария Николаевна, очевидно, не заметила ее отсутствия и оживленно беседовала с братом. И опять подумала Ольга, что надо поговорить и с ним, и, переведя на него сочувственные глаза, вспомнила, что он с Кавказа. Значит, можно о горах, грузинах, природе? Спросила, жарко ли там? Было опять стыдно, но уже знала по опыту, что чем стыдней, тем верней для жизни, тем приличнее в глазах людей.

С ласковой снисходительностью поцеловала ее Мария Николаевна, вставая.

— Приходите к нам, вот, пока брат здесь, — сказала она, — нельзя так засиживаться. Ваш муж, уезжая, поручил мне вас. Какие от него вести?

И, как заученный урок, с привычной готовностью ответила Ольга, что уж давно нет писем, а приедет, верно, в июне, как всегда, прямо в деревню. И, стоя в передней, провожая их, горела от стыда и вины за свои неласковые мысли, за то, что не умела радоваться им и быть доброй и простой. Ведь не они, а она притворялась и говорила ненужные слова. И улыбалась жалкой улыбкой и благодарила.

Потом пошла по пустым комнатам и остановилась у окна. «Плохая я, — думала она тоскливо, — черствая. Всегда, когда бывают люди, я узнаю это, а когда одна — забываю… А правда — весна, солнце — пойти бы с Костей на бульвар! Пустит ли Анна Игнатьевна?» — и поспешила в детскую, думая по дороге, чем бы задобрить ее.

2