Из круга женского: Стихотворения, эссе

Ибсен любит одиноких свободных людей и охотно готовит и воспитывает и детей к этому поприщу; в них уже с раннего возраста живет мрачная решимость «стоять одиноко на арене жизни», готовность бороться с неправдой и бесстрашно выступать против толпы. Многие его герои отмечены этой отчужденностью, стремлением освободиться от условностей жизни и стать в стороне независимым и свободным, но несомненно, что из них всех — возьмем ли мы туманный титанический образ Брандта, мрачного, покинутого Габриэля Боркмана, суеверно тревожного героя Росмерсгольма — нам ближе и понятнее всех честный, энергичный «враг народа» с его самоотверженной, преданной семьей. Заметим мимоходом, что многие не могут простить Ибсену прозаической, не художественной завязки этой драмы (заражение миазмами водопроводных труб города), отсутствие поэтического элемента в ней, неправдоподобность некоторых поступков героя. Читатель не хочет понять, что здесь, как и во многих других его произведениях, следует искать поэзию в самой искренности и силе замысла, в речах и мыслях героя, составляющих суть драмы, и что когда идея автора прорвется бурным потоком, она сорвет и унесет в своем могучем течении всю случайную внешнюю оболочку…

Изумительной тонкости и глубины достигает Ибсен в воспроизведении девочек-подростков в том нежном, изменчивом возрасте, когда в их душах все еще так смутно, когда из-за ребенка начинает выглядывать женщина с ее запросами и тревогой, а серьезная вдумчивость по-прежнему сменяется детской беспечностью, когда надо бережно и чутко подступать к молодому существу, зная, что неосторожным прикосновением можно смять полуразвернувшуюся душу. Эту распускающуюся, трепещущую юность мы чувствуем в Гильде Вангель, этом прелестном подростке из «Женщины с моря».

Дикой свежестью, кипучей жизнью веет на нас от этой умной, порывистой девочки с ее ребяческими выходками, молодым задором и впечатлительным, любящим, требующим любви сердцем. Самые условия жизни и обстановка, окружавшая ее с детства, способствовали развитию этих черт. Ранняя смерть матери, тихая жизнь в маленьком приморском городке между слабым, любящим отцом, предоставлявшим ей полную свободу, и кроткой, замкнутой в себе сестрой Болеттой; суровая северная природа, огромный запущенный сад, в котором Гильда предается своим мечтам, все это способствовало развитию самостоятельного, фантастически настроенного ума в этой своеобразной, сумасбродной головке. С чутким любопытством приглядывается она к жизни: все новое, непонятное влечет ее к себе. Многое, что происходило прежде незаметным, начинает приковывать внимание, взор сознательнее останавливается на людях и их отношениях, и эти отношения тревожат и волнуют юную душу, полную удивления и радости перед пробуждающимися в ней новыми чувствами. Это то время, которое заставляло Наташу Ростову просиживать целые часы на окне отрадненского дома и со слезами волнения и восторженной радости вглядываться и вслушиваться в благовонную ночь. «Так бы подхватила себя под коленки — туже, как можно туже… и полетела бы!..»

С любопытством присматривается Гильда ко всем лицам, с которыми сталкивает ее жизнь. Она наблюдает за учителем сестры Болетты, бывающим у них в доме; молодой чахоточный скульптор Лингстранд тоже занимает ее воображение, и она то беседует с ним покровительственно, с серьезностью взрослой женщины, то неожиданно впадает снова в детский тон. Ее отец, доктор Вангель, нашел болезнь Лингстранда неизлечимой; ей жаль его, но бьющая через край жизнерадостность берет подчас верх над состраданием. Легко и быстро взбирается Гильда на вершину горы, заставляя бедного юношу следовать за собой, и с любопытством наблюдает, как он, задыхаясь, с трудом поднимается в гору.

Она забрасывает его вопросами, не дав ему передохнуть, настойчиво заводит речь о его болезни и слабости, и тут же утешает его уверением, что когда он поедет лечиться на юг, то вернется совершенно здоровым. Когда Болетта начинает упрекать легкомысленную сестру за такие разговоры, Гильда задумывается и сознается, что она так «возится» с ним только ради его болезни. И не то, чтоб ей жаль было его! «Но это так занимательно!..Смотреть на него и слушать, что это не опасно… И говорить, что он поедет за границу, и что он будет скульптором… Он всему этому верит и так страшно радуется… А ведь ничего этого не будет никогда!.. Он не проживет долго… Ах, как интересно думать об этом!» «Да, именно, я считаю это, — упрямо подтверждает Гильда в ответ на возражения Болетты, — я позволяю себе это!..»

Болетта.

Гильда, ты злая девочка!

Гильда. И хочу быть злой! Нарочно!

Эти неожиданные скачки мысли, переходы от жалости к упрямству и шаловливой, своевольной выходке, эта изменчивая, вечно вибрирующая впечатлительность составляют сущность души Гильды.

Приведем ее разговор с тем же Лингстрандом, состоявшийся несколько позднее, когда между ними уже завязались дружеские, доверчивые отношения. Гуляя с ним по саду и наблюдая за идущей впереди Болеттой с ее учителем, Гильда делится с ним впечатлением.