Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

В Париже долго жил и создавал новые повести и рассказы Иван Шмелёв, которого высоко ценил Максим Горький. Ранние произведения его, в частности «Человек из ресторана», охотно читаются и теперь в наших библиотеках советскими читателями.

Шмелёв известен как неподражаемый бытописатель замоскворецких «низов» дореволюционной эпохи. Безукоризненное знание специфического говора этих «низов» составляет одну из основных особенностей его литературного языка. Прославился он за рубежом целым рядом повестей и рассказов и иного содержания. Многие из них переведены на иностранные языки. Наибольшей славой пользовалась его повесть «Солнце мёртвых» (Крым, 1920–1921 годы), которой при всей неприемлемости для советского читателя идеологического содержания нельзя отказать в блеске литературной формы. Но сколь бы велико ни было обаяние писательского таланта Шмелёва, имя это у всех не погрязших в эмигрантском политиканстве вызывало чувство горечи. Горечь эта в некоторые периоды его жизни закономерно переходила в негодование и отвращение. В эмиграции был широко известен факт, что Шмелёв перенёс сильный психический шок в личной жизни в первые годы революции, который отбросил его в крайне антисоветский сектор русского зарубежья. Этого сектора он не покидал в течение почти трёх десятков лет.

Да избавит меня читатель от обязанности рассказывать о некоторых его выступлениях и высказываниях в годы Отечественной войны. Тяжело и больно вспоминать об этих высказываниях, исходивших из уст русского писателя. После Победы он заявил, что «пересматривает свои позиции», занятые им во время войны, и признаёт «кое-какие допущенные им ошибки». По этому поводу можно сказать: «Лучше поздно, чем никогда»…

Перед моими глазами за 21 год моего пребывания в Париже прошла целая галерея зарубежных русских писателей и поэтов дореволюционных и послереволюционных. Перечисление их всех едва ли представит какой-либо интерес для читателя. Упомяну только о некоторых.

О Д.С. Мережковском я уже говорил в одной из предыдущих глав. Он и Зинаида Гиппиус умерли во время второй мировой войны, ни на шаг не отступив от занятой ими в первые годы после революции антисоветской позиции. Как писатель, он зашёл в зарубежье в такие дебри мистицизма, что его последние весьма крупные по размерам сочинения просто недоступны пониманию обычного читателя.

В состоянии большой бедности, граничившей с нищетой, долгие годы во Франции подвизался К.Д. Бальмонт, один из крупнейших поэтов-символистов, в начале нашего века кумир русской читающей публики, а ныне почти совершенно забытый.

В число больших писателей метил и Михаил Осоргин, когда-то корреспондент газеты «Русские ведомости», а в эмиграции наряду с репортёрством в милюковских «Последних новостях» уделявший внимание также и литературной деятельности. Им написано несколько романов, очень спорных по своей идеологии, но блестящих по форме. Он не без основания считался в эмиграции одним из самых крупных знатоков всех тонкостей и особенностей русского литературного языка. Издавал он свои романы и повести бесперебойно, пользуясь покровительством и поддержкой масонских организаций (он состоял членом одной из масонских лож).

Аркадий Аверченко, бывший некогда вместе с Тэффи одним из выдающихся русских писателей-юмористов, очутился в зарубежье, как и Шмелёв, в крайне антисоветском лагере. Он умер в сравнительно молодом возрасте в середине 20-х годов, если не ошибаюсь, в Праге. Незадолго до смерти в результате тяжёлой болезни глаз он почти совершенно ослеп. Духовная его слепота обозначилась гораздо раньше.

Непримиримым антисоветским деятелем был и некоронованный «король русского фельетона» киевский журналист Александр Яблоновский, занявший этот «трон» вскоре после смерти Дорошевича. До своей смерти, последовавшей в канун последней войны, он состоял постоянным сотрудником гукасовского «Возрождения». Я не запомню ни одного его фельетона, в котором не сквозила бы бешеная ненависть ко всему советскому и ко всем тем, кто не обнаруживал никакого желания причислять себя к ненавистникам нового строя.

В бытовом отношении почти все эмигрантские писатели, за редкими исключениями, имели одну общую черту: они не выходили из состояния бедности и нищеты. Не проходило и месяца, чтобы в той или иной эмигрантской газете не появлялось патетическое обращение редакции к своим читателям с призывом пожертвовать кто сколько может на помощь «крупному русскому писателю», или «большому русскому поэту», или «великому мастеру русского слова» и т.д.

И тут же приводились основания для этого обращения к частной благотворительности: болезнь, старость, за неуплату закрыты газ, вода и электричество, хозяин гонит с квартиры, нечем платить за лекарства. Картина слишком хорошо известная подавляющему большинству эмигрантов по собственному опыту.

Не лучше было положение русских зарубежных художников, большинство которых проживало во Франции. Надо сказать, что и положение художников — коренных уроженцев Франции было не из завидных.