Из смерти в жизнь

Дом все тот же, но стал иным: очаг без огня, незажженная лампа, неспетая строка песни. В столовой на спинке твоего стула висит оставленный тобой старый синий плащ. В кухне на каминной решетке лежат садовые перчатки, а стрелки стенных часов отсчитывают секунды твоего отсутствия. В кладовке — приготовленные тобой для меня блюда, их хватит до пятницы. В спальне — старинная щетка для волос и поломанный гребешок, флакончики духов, книги, которые ты не удосужилась прочитать и памфлеты, листовки, газеты — и кровать, вмятина на половине которой скоро расправится.

Чем скорее я усну, тем лучше, потому что без тебя это не дом.

Когда ты здесь, это настоящий оплот реальности. Пусть ветер воет за стенами, он бессилен. Правда, полчища призраков вечно бьются в эти стены: призраки войны, общественных конфликтов, сил эволюции и, главное, призрак холодного неведения. Все они огромные и грозные. С некоторыми приходится иметь дело — и все же все они, пока ты здесь, бестелесны, как будто нереальны. Даже бомбы, сотрясавшие дом (так, что я до сих пор боюсь дребезжания дверной ручки) были, при всем их вое и грохоте, не вполне реальными.

А теперь, когда ты ушла, нет света, который бы отогнал подступающие тени, нет тепла, чтобы противостоять внешнему холоду. Фантомы обретают реальность. Вой ветра устрашает. В эти хрупкие стены всем весом бьется жестокая вселенная. Стены прогибаются внутрь, трескаются, в щели видны летящие тучи, отравленная войной планета, и умирающие солнца, стиснутые изнутри вечностью холодной темноты.

Но в пятницу ты вернешься домой: снова загорится лампа, зазвучит песня, призраки упокоятся. То, что нас объединяет, дух, связывающий нас, как шар связывает свои полушария, снова и несомненно станет сердцем реальности

Глава 6 Космос и то, что за его пределами

Космическая община — Жизнь и смерть космоса — Душа и Другой

Космическая община

Сегодня, когда колокола звонят победу, дух человеческий вспоминает будущее мгновение своей смерти. Его видение, ухваченное между двумя ударами колокола, было тем же видением, которое предстанет перед ним в миг будущей смерти, только предвосхищенным. В изумлении и замешательстве он пересматривает в своих воспоминаниях собственную смерть. Ведь в тот миг он, как некогда, много эонов назад, некий кормовой стрелок, разом исчез и пробудился.

Обрушиваясь в вечный сон и ничто, дух человеческий видел, как перед ним чудом разворачиваются все века, от его зачатия в отце Адаме до гибели в народах шести миров. Все стадии жизни протянулись перед ним, как цепочка бусин, разнообразных, несхожих, тускло светящихся изнутри. В каждой светились глубины смысла, недоступного ему прежде.

И в этот миг уничтожения, оценивая каждый шаг своей жизни, он с беспокойством сознавал, что другой, вне знакомого ему Я, тоже судит, словно заглядывая ему через плечо. Это чуждое, незнакомое ему Я всегда коренилось в нем, замешанное в каждое его желание, во все мысли и действия, но было бессильным и преходящим, а теперь словно проснулось и тщательно выпутывалось из клубка человеческого существования. Дух человеческий в свой последний миг жаждал продолжения жизни и оплакивал эоны своей сонливости, мучительного загнивания в куколке, и крылатой зрелости мотылька, столь много обещавшего, но увечного и беспомощного, и, наконец, свою бессмысленную гибель. А другой внутри его — чистый дух — рассматривал всю трагедию со всеми ее ошибками словно с высоты. Он восклицал:

— Не я, не я, этот полусонный, до сих пор жалеющий себя, привязанный к человеку дух! Слишком нерешительно, слишком неуверенно и неверно правил он своими членами. Нет. Он был не я. А я, я? Что же я такое?

Дух человеческий в миг своей гибели страшился и восхищался этим существом, пробудившимся внутри его, вырвавшимся, казалось, из его же духовной плоти, но чуждым, возвышенным, обретшим свободу в его смерти.

Пристальнее вглядываясь в будущие воспоминания о своем конце, дух человеческий с человеческим ужасом видит гибель всех своих членов и собственное угасание. И с личной обидой он видит этого незнакомого себя, который, кажется, и не он вовсе, торжествующего над его гибелью. Но тут же, в свете чудесного видения от подножия вечности — видения вниз по времени и вверх, к вершине вечности — гаснут его ужас и обида. Он рассматривает свой конец с искренним одобрением, даже с восторгом. Обреченный на уничтожение, он отождествляет себя с этим выжившим чужаком. Ведь то, что умерло с его смертью, даже будучи его драгоценным Я, было лишь сосудом, скорлупой, оболочкой того, что выжило. Это, по крайней мере, ясно духу, просветленному видением вечности.