Из тупика

«1. Принадлежность к преступной партии коммунистов-большевиков, стремящейся к ниспровержению законных правительств.

2. Агитация на публичных митингах Архангельска и Соломбалы против наших союзников, которые вели вместе с нами войну против центральных держав, и -

3. Попытка оставить Архангельск в руках большевиков, а также затопление судов на фарватере с целью препятствовать проникновению кораблей союзного нам флота».

– Ни один пункт не отрицаю, – подписался Дрейер под приговором. – Все было именно так… И каждым пунктом вашего обвинения – горжусь!

В застенке ломали его волю. Враги знали, что Дрейер был, лучшим оратором в полуэкипаже, что его любили и любят архангельцы, и теперь надо было показать Дрейера в ином виде, сломленным.

Как одуряюще пахло весной, которая сочилась даже в каземат…

Скоро черемуха вскинет упругие ветви, они дотянутся сюда – до окошка его камеры. А его уже не будет. Часто звякал в двери глазок: Дрейера изучали, даже дамы приходили смотреть на поручика, ставшего большевиком. О, эти прекрасные женские глаза, глядящие в круглую железку тюремной двери… «Как вам не стыдно!» – хотелось сказать им. А во дворе тюрьмы вовсю тарахтело разбитое фортепьяно, и чистый голос выводил под Вертинского.

Ваши пальцы пахнут ладаном,

И в ресницах спит печаль,

Ничего теперь не надо вам,

Никого теперь не жаль…

«И много надо, – размышлял Дрейер, – и всех жаль!»

А внутри двора гуськом вдоль стены блуждали женские тени: был час женской прогулки, и он стал его последним часом. Дрейера вывели во двор, арестанток оттиснули на край, а посреди двора, прямо на камнях, с помощью керосина, развели костер…

Собрались приглашенные – как в театр. Были союзники, были чиновники, представители прессы, были и женщины. Слава богу, не догадались привести детей. И не пришел лейтенант Басалаго («Трус», – думал о нем Николай Александрович).

– Читайте, – сказал он. – В сотый раз… уже надоело!

В глубине тюремного колодца, сложенного из камня, еще раз зачитали – для гостей! – конфирмацию суда, составленную на основании законов империи, которой уже не существовало. Потом подошел полковник Дилакторский, сорвал с плеч Дрейера погоны, отцепил от пояса кортик и снял ордена. Все это полетело в костер. Но перед этим Дилакторский долго ломал кортик – символ дворянского достоинства. Ломал долго и безуспешно – крепкая сталь не поддавалась, и полковнику было стыдно перед дамами.

– Позвольте, я попробую, – сказал ему Дрейер.

Взял кортик, переломил на колене, отшвырнул в костер:

– Пожалуйста… Вот так надо!

Дрейера спросили здесь же – не отрекается ли он?

– Нет, – ответил поручик. – Я не отрекаюсь.

И тогда во дворе тюрьмы появился Басалаго.

– Я, – сказал он, – только что разговаривал с его превосходительством Евгением Карловичем о тебе, Николаша! Согласись, что твое положение глупо: потомственный тверской дворянин, окончил Морской корпус его величества… Ну да! Евгений Карлович так и понял: увлечение молодости, и оно простительно…

– Что тебе от меня сейчас надо? – спросил Дрейер. – Коли уж ты явился, так встань в сторону и веди себя скромно.

– Нам ничего не надо, это тебе надо, – ответил Басалаго. – Публично откажись от своих убеждений, к чему тебе этот марксизм? Мы уже переговорили с генералом Айронсайдом, и в батальоне имени Дайера есть и не такие отпетые головы, как твоя. Еще можно искупить вину кровью.

– Отстань… я не отрекаюсь! – повторил Дрейер.

Дилакторский шагнул к нему:

– Тогда приготовьтесь к казни…

Дрейера увели в камеру, там ему связали руки и сделали глубокий укол в спину. Он чувствовал, как входит в тело игла и разливается по крови что-то жуткое и бедовое. Они хотели его видеть сломленным, и этот укол вызвал паралич воли. Дрейер вздрогнул и… заплакал.

Свежий ветер летел над Двиной, косо взмывали чайки, ветви черемух трясло над тюремной оградой. И бурные приступы рыданий колотили истощенное тело. Вот тогда его вывели: пусть все видят, как он плачет. Кто-то засмеялся (уж не Басалаго ли?):

– Так покажи, Николаша, как вы умеете умирать?

Сквозь рыдания Дрейер ответил в толпу «гостей»:

– Ты умрешь хуже собаки… А я все равно – человеком…

И вдоль стен плакали женщины – тихо, тихо. Кусая платочки.

Николая Александровича поставили на краю ямы.

– Бывший поручик Дрейер, – заорал на него Дилакторский, – долго ли нам еще возиться с вами?! Покайтесь, черт побери!..

Рьщающие губы дрогнули, но воля была еще жива.

– Я – большевик, полковник. А вы меня с кем-то путаете… Мне ли каяться?

Так погиб Николай Александрович Дрейер.

* * *

Мечта Чайковского, запропавшего на парижском житии, о собственных архангельских миллионах, кажется, близка к осуществлению. Пробный оттиск кредиток лежал сейчас на столе, и лейтенант Уилки стянул с руки перчатку. «Вот оно – почти гамлетовское: быть или не быть?..»