Из тупика

– Еще месяц-два, – заговорил он поспешно, – и вы пойдете вперед – до самого океана! А я, ваш покорный слуга, побегу от вас по шпалам… Куда? Миллер в Архангельске, Скобельцын с Ермолаевым тоже сидят на бережку моря: они уже на пристани. А вот мы, грешные солдатики, в густом лесу… Океан не по нам! Один путь – через лес, к Маннергейму, да еще неясно, как он нас примет. Вас-то мы бьем – ему это нравится, но, между прочим, и его егерям от нас перепадает…

Спиридонов, не дослушав, стиснул челюсти, опустил голову, чтобы скрыть глаза. Он всегда верил в дорогу на океан, но было сейчас так отрадно, так сладко узнать от врага, что эта дорога скоро откроется перед ним и его бойцами.

На океан! (Верить ли?)

Комиссар фронта заговорил:

– Относительно же ваших моральных принципов…

Но тут Сыромятев снова вздернул руку, прерывая комиссара.

– Чего вы от меня хотите? – спросил грубовато. – Чтобы я покаянно бил себя кулаком в грудь и плакал: ах, простите… Увольте меня от этого. Лучше уж тогда расстреляйте сразу. – И он мелко порвал пропуск на «право вхождения». – Вот так, – сказал, – так у вас руки развязаны. А мне не хотелось бы вспоминать о многом. Вам это будет тоже не совсем приятно…

И вдруг заговорил – с жаром, напористо:

– Единственное, что я могу привести в свое оправдание, так это то, что я на стороне белых воевал не слишком-то энергично. Умею воевать и покрепче! И пришел к вам искренне, а ушел от вас вынужденно… – Совсем неожиданно Сыромятев расстегнул френч и похлопал себя по животу. – Видите? – спросил. – Видите, какое пузо я наел, с вами воюя? Спиридонов с комиссаром невольно расхохотались.

– Ну ладно, – поднялся Лучин-Чумбаров, – нам нужно обсудить ваше предложение… Подождете, полковник?

Сыромятев шарил по пуговицам, застегивая френч.

– Долго ждал. Подожду и сейчас.

Иван Дмитриевич с комиссаром вышли из делянки, присели на рассыпанных бревнах, сшибали с себя муравьев.

– Что скажешь, комиссар? – спросил Спиридонов.

Лучин-Чумбаров долго не думал.

– Понимаешь… – начал он и вдруг остановился. – Черт! А мы его там одного с ракетницей оставили.

– Плевать. Если уж явился, то не удерет.

– Так вот, понимаешь, Митрич, в этом белом полковнике есть что-то подкупающее. И даже как он честно показал нам свое пузо, отращенное на британских харчах, – даже этим он мне как-то понравился… Мне кажется, что он не врет.

Они вернулись в делянку не скоро, но Сыромятев сидел в той же позе, в какой его оставили, – было видно, что ему нелегко далось это ожидание. Глаза его впились в лица большевиков, словно он хотел прочесть на них свою судьбу.

Снова уселись, – пыли на столе уже не было: обтерли локтями.

– Так вот, господин полковник, – начал комиссар, – лично вы не представляете интереса для Красной Армии…

Глаза Сыромятева слегка прикрылись воспаленными веками.

– Ближе к делу! – резко произнес он.

– Вы приходите к нам, когда наша армия уже наполнилась силой, чтобы бить вас…

– Неправда! – выкрикнул Сыромятев. – Вот сидит Спиридонов, и он не даст соврать: я пришел к вам на Мурманку, когда у вас кукиш голый был в тряпочку завернут. И вы этим кукишем англичанам грозили! Я тогда пришел… тогда! Именно тогда!

Он схватил ракетницу и сунул ее за пазуху.

– Дальше! – рявкнул полковник, теряя самообладание.

– Вы приходите к нам, когда у нас уже выросли молодые советские полководцы…

– Ну, махнули! Конечно, я вам не Суворов!

– Согласны ли вы, – продолжал комиссар, – перейти на. нашу сторону вместе с полком? Вместе с техникой? И чтобы полный комплект боеприпасов? Как?

– Как? А вот так…

Сыромятев выбил ногою трухлявую дверь делянки, и в небо с шипением вытянулась зеленая ракета.

– С этого и надо было начинать, – сказал он, светлея лицом. – И пусть в полку знают, что условия приняты….

Договор был заключен, и только теперь, когда ракета мира сгорела в небе, Сыромятев деликатно протянул руку для пожатья.

Этот белогвардейский полк не стали держать на Мурманском фронте, а в полном снаряжении – уже под красными звездами – развернули с ходу против Юденича, нажимавшего на Петроград. Полковник генштаба Сыромятев навсегда затерялся в лагере красных командиров. Он – да! – не был Суворовым, но зато был человеком мужества и разума… Дальновидный и умный, он сделал то, что другие офицеры боялись сделать, и потому-то они или сложили свои головы, или закончили жизнь вдали от родины.

* * *

Бои шли уже возле гремящего водопада Кивач, и там, прыгая на залпах среди валунов, стреляла с помощью гвоздя одинокая пушка. Заросший бородой, пострашневший, Женька Вальронд стучал топором по пушке, выколачивая из нее редкие, но точные выстрелы. Мичман осатанел за эти дни непрерывных боев и маршей – этих постыдных маршей назад…

А в Петрозаводске по этому случаю состоялся торжественный митинг. После митинга Спиридонов сразу выехал на реку Суну, где шли бои. Вечером он забрел на опушку леса, распалил высокий костер до верхушек сосен и долго сидел в одиночестве…

К нему из лесной чащи вышел очумелый Вальронд, попросил закурить. И, распалив цигарку от костра, сказал:

– Я тебя понимаю – переживаешь.

– Переживаю.