Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова

Большая зала кишела народом и отличалась, как и все аукционы, крайним беспорядком. Публика была самая разнообразная, начиная от мужика, старой салопницы и кончая генералом и пышной барыней, в сопровождении ливрейного лакея. Все это бродило, стояло, сидело в разных позах, хвасталось покупками, рассматривало их, перетряхивало и взбалтывало. У задней стены залы помещался амвон. На амвоне за столом сидел, как водится, аукционист с молотком в руке; рядом с ним помещался секретарь с книгами, а поодаль стояла горка с бутылками, банками и коробками, наполненными предметами, подлежащими аукционной продаже. Ярлыки на банках и бутылках имели надписи, вроде: добросовестность чиновничья, добросовестность купеческая, добросовестность актерская, литературные убеждения, женская любовь, женина честь, продаваемая мужем, и т. п. Все эти предметы охраняли какие-то чуйки и по мере надобности передавали их аукционисту. Но вот в руках аукциониста появилась огромная бутыль. Он встряхнул ее и крикнул:

— Добросовестность театрального рецензента! Оценка рубль за спектакль.

— Пятак, — раздалось где-то.

— Гривна!

— Три рубля пятнадцать! — возгласил аукционист и щелкнул на счетах.

— Позвольте, позвольте посмотреть! — послышалось в толпе, и к столу подошли, как я узнал из их последующего разговора, два актера и одна полная и красивая актриса.

Они взяли бутыль в руки и начали трясти ее.

— Фу, какая жидкая! — сказал один из них. — Прошлый год перед бенефисом я густую-прегустую покупал и за ту платил три рубля и ужин, а эта совсем вода.

— Два-то с полтиной дать можно! — отозвался другой актер. — Накидывайте цену, мадам, коли вам требуется? — обратился он к актрисе.

— Ни за что на свете! Я не за тем сюда пришла! — воскликнула она. — Я за этот предмет никогда не плачу деньгами, а всегда натурой; что же касается до публики, то ее подкупаю гусарским мундиром, трико или вообще узким мужским платьем, в котором и выхожу на сцену во время моих бенефисов.

— Господа, не задерживайте! — произнес аукционист.

В публике раздались восклицания: „пятак“, „двугривенный“ — и, наконец, бутыль осталась за каким-то молодым еще актером.

— В будущем году „Гамлета“ буду ставить в свой бенефис, так пригодится, — решил он и, расплатившись, потащил ее к выходу.

— Сострадание ростовщика! — снова раздался возглас. — Оценка сто рублей!

На этот предмет торговались три каких-то солидных господина в орденах и толстый концессионер с часовой цепочкой, составленной из железнодорожных жетонов. Они друг перед другом начали страшно набивать цену.

— И что это они петушатся! На что, кажется, такая пустая вещь? — спросил я Флюгаркина.

— Как на что? — отвечал он. — По-теперешнему времени это самая редкостная вещь и каждый из этих тузов старается приобрести ее для своего кабинета редкостей.

— Так, так, — произнес я, но в это время банка с состраданием ростовщика осталась за концессионером, набившим на нее баснословную сумму, а к столу аукциониста подошел франтовато одетый молодой человек и сказал:

— Нет ли у вас бескорыстной любви девушки, так пустите в продажу не в черед, потому мне некогда долго дожидаться!

— Никак нет-с, а то бы с удовольствием!.. — отозвался аукционист. — Этот товар попадается очень редко и никогда не продается самими владельцами, а большею частью их опекунами и родственниками. Извините…

И снова возглас:

— Продается бедность безвестная, непокрытая и неповитая! Оценка грош!

На это предложение никто, однако, не откликнулся, и банка с бедностью снова поместилась на полке.

— И аукционист-то глуп, — прошептал Флюгаркин. — Ну, кому эта вещь нужна?

— Ах, не говорите этого! — вмешалась в разговор какая-то чуйка. — Иногда при случае и бедность требуется, только ее больше покупают гуртом, за вино или за плевые деньги. Бывает, правда, что иные продавцы и дорожатся, но при малом спросе всегда отдают за подходящую цену.

Между тем к Флюгаркину подошел длинный и худой, средних лет, мужчина с бакенбардами и в золотых очках и ломаным русским языком спросил:

— Скажите, пожалуйста, журнальная добросовестность еще не продавалась?

— Никак нет-с! — отвечал тот, — но будет продаваться. Сегодня этого товару скопилось достаточно.

— То-то… Мне много требуется. Я, видите ли, испрашиваю себе концессию на железную дорогу от Шелакского Носа до острова Калгуева, так нужно, чтобы журналы говорили в мою пользу.

К концессионеру подскочила какая-то личность в цилиндре.

— Не хотите ли купить по вольной цене? — предложила она ему. — Я бы с удовольствием продал мою собственную добросовестность и продал бы недорого. Мы тоже пишем и пишем много…

— Очень вам благодарен, но зачем же? Я вот приценюсь прежде на аукционе, — отозвался концессионер и отошел в сторону, бормоча: — Твоей-то мне и даром не надо; я ищу кого покрупнее!

А с амвона то и дело раздавались стук молотка, бряканье счетов и возгласы:

— Женская любовь! Совесть купеческая! Человеколюбие подрядческое! Самые чистые юношеские убеждения, сломленные бедностью, и т. п.

Товар этот шел за очень недорогую цену; его покупали вяло и, оттащив к стороне, перетряхивали и говорили: