Изба и хоромы

Слушая рассказы эти, я вспомнил красивую Настю, которую сослал в Сибирь ее барин Дурнов за то, что она отказала ему в его требованиях и сошлась с дворовым Фомой, от которого забеременела. Я проведывал ее в пересыльной тюрьме. В сером зипуне она конфузилась и краснела, а у меня от жалости стояли слезы на глазах» (10; 612). Упоминает Бобков и о помещике М. М. Поливанове, который «принудил переночевать у себя жену своего камердинера» (10; 608). О барине – любителе «клубнички» – вспоминал и крепостной С. Д. Пурлевский: «После смерти жены Лев Петрович… вынуждал всех молоденьких крестьянок чередоваться у него ночным дежурством, за ослушание же наказывал розгами или на целый месяц надевал на шею железную рогатку» (83; 136). Конечно, бывали и иные примеры. Крепостная А. Г. Хрущева вспоминала о своем женатом (!) барине, нянькой детей которого была: «К чести барина скажу, что он старался (курсив наш. –

Л. Б.) избегать ухаживания за своими крепостными женщинами, между которыми были и красавицы, и воспрещал это сыновьям, когда те подросли» (111; 105). Стараться-то он старался, но всегда ли старания увенчивались успехом?

Справедливости ради П. П. Семенов-Тян-Шанский пишет: «Само собою разумеется, что изверги, олицетворявшие собою все пороки и злодейства, были между помещиками редки, но если они существовали, то не встречали себе никакого ограничения…» (93; 504). Мы должны согласиться с Семеновым и признать, что изверги, подобные Салтычихе и Измайлову, были скорее исключениями, нежели правилом. Потому и остались их имена в истории: ведь, если бы они были типичны, никто из современников и не затруднился бы описать их. Большей частью люди оставались людьми, как бы ни уродовало их психику самовластие. И, объективности ради, нужно отметить, что тираны, в своем крепостническом самовластии выходившие не только за рамки человечности, но даже и за рамки приличий, у большинства окружающих помещиков вызывали неприязнь, и с ними предпочитали не сближаться, или, по крайней мере, осуждали. «Бабушка» Янькова говорила об одной из своих знакомых, Неклюдовой: «Был у нее крепостной человек Николай Иванов управителем, так, говорят, она не раз его бивала до крови своими генеральскими ручками, и тот стоит, не смеет с места тронуться.

Когда рассердится, она делается, бывало, точно зверь, себя не помнит.

Многое мне не нравилось в ее характере и в обращении с людьми. У нее были швеи, и она заставляла их вышивать в пяльцах, а чтобы девки не дремали вечером и чтобы кровь не приливала им к голове, она придумала очень жестокое средство: привязывала им шпанские мухи к шее, а чтобы девки не бегали, посадит их за пяльцы у себя в зале и косами их привяжет к стульям, – сиди, работай и не смей с места встать. Ну, не тиранство ли это? И диви бы, ей нужно было что шить, а то на продажу или по заказу заставляла работать. Уж очень была корыстолюбива…» (9; 219).

Были, разумеется, и иные господа. Та же Янькова рассказывает о своей родне, княгине Вяземской: «Нельзя не отдать справедливости княгине Наталье: она была премилая и преласковая не только ко мне, но ко всякому… Она была со всеми особенно учтива: и лакеям, и горничным, своим и чужим, всегда говорила «вы», что казалось смешным и странным. Говорят даже, что у себя в деревне она говорила бурмистру: «Послушайте, бурмистр, я хотела вас попросить…». Это уж чересчур по-иностранному» (9; 333).

Ужас крепостного права не в том, что были психически ненормальные люди, вроде Салтычихи или Измайлова, а в том, что они могли быть: это было именно «право» творить почти любые несправедливости и жестокости. Вспоминая времена своего детства, барон Н. Е. Врангель писал: «О крепостном праве люди, не знавшие его, судят превратно, делая выводы не по совокупности, а из крайних явлений, дошедших до них, и именно оттого дошедших, что они были необыденны. Злоупотребления, тиранства – все это, конечно, было, но совсем не в такой мере, как это принято представлять сегодня. Даже и тогда, во времена насилия и подавления самых элементарных человеческих прав, быть тираном считалось дурным, и за злоупотребления закон наказывал. И если не всегда наказывал, то, по крайней мере, злоупотребления запрещал. Жизнь крепостных отнюдь не была сладкой, но и не была ужасной в той мере, как об этом принято писать сегодня. Ужасной она не являлась, впрочем, только потому, что в те темные времена народ своего положения не осознавал, воспринимая его как ниспосланную свыше судьбу, как некое неизбежное, а потому чуть ли не естественное состояние. Крепостной режим был ужасен не столько по своим эпизодическим проявлениям, как по самому своему существу ‹…› Крепостной режим развратил русское общество – и крестьянина, и помещика, – научив их преклоняться лишь перед грубой силой, презирать право и законность. Режим этот держался на страхе и грубом насилии ‹…›