Избранное

— …Братья у меня господа. Один — в Великом Варадине, на железной дороге, начальник станции, другой — в гимназии преподает, в Пеште. И я раньше в Пеште в банке служил. Какое богатство, какое богатство! И золото и банкноты, большие, зеленые, жирные банкноты. …Это и был мой конец! — Он ударил кулаком себя в грудь, махнул рукой, словно стирал пыль со стола или отгонял дым от лица. — Все, все прошло! Но этого никогда не забыть; это убивает. Э, да что говорить! Все прошло…

— Рассказывай кому-нибудь другому. Найди других дураков, кто тебе поверит! У господ таких носов не бывает. Лудильщик ты или стекольщик. Когда к нам заявился, От тебя замазкой несло. Будь ты из порядочной семьи — не пришел бы сюда, не взял бы в дружки Мацко, — заключил садовник, омерзительно осклабившись.

Алекса во весь голос заладил одно и то же:

— Стекла вставляем! Стекла вставляем!

Янош пробормотал что-то, тяжело встал, собрался с силами и, покачиваясь, вышел, после того как ему вылили недопитую чарку за шиворот.

Утром он вернулся из села, добитый самогоном. Его ругали, а он, заплетаясь одеревенелым языком и не в силах повести левым глазом, который стал похож на застывший шар, подходил то к одному, то к другому и доказывал, что он культурный человек и никто не имеет права его унижать. Но все посылали его спать.

Отрезвев, он тихонько поднялся с постели, чувствуя жгучий стыд. Что будет? Вероятно, ночью он выдал себя, и теперь его выгонят. Кто навозил воды? Может быть, осла мучили и не накормили. Надо идти к игумену, просить прощения и защиты.

Его встретили руганью и смехом. Из сарая выглядывал Мацко. На боку у него известью было написано имя — Янош.

В людской каждый старался его уколоть, а он, в доказательство, что не пьян, повторял свой рассказ о гимназии. Но и трезвому ему никто не верил. Игумен отругал его, но он и его убеждал, что ни в чем не виноват и что он не ровня другим: грамотный! Игумен гнал его вниз: мне нужны твои руки, а не грамота. Может быть, газеты тебе выписывать? Ты дрова мне пили!

В тот же день он снова напился, читал какое-то стихотворение Петефи и говорил, будто знает английский язык, чего «даже сам ваш патриарх со своими епископами не знает». Спустя две недели Янош окончательно спился. Сломя голову бежал, заслышав звон ключей от погребка, и мог унижаться и ползать на коленях, выпрашивая у Алексы стакан сивухи, который выпивал залпом, жадно и торопливо, будто опасаясь, что вот-вот его хватит удар и он не успеет допить.

Игумен уже подыскивал ему замену, на случай, если он не возьмется за ум. Янош плакал, валил вину на монастырскую челядь, которая не дает им с Мацко покоя, считает его бродягой и мошенником, да и высокопреосвященство с ними заодно, а это ему очень обидно.

Однажды, когда Яноша снова довели до слез, высмеяв его рассказы о гимназии и любви, он, озлобленный, выбежал из монастыря. В поле его радостно встретил Мацко. Осел ласково заглядывал ему в глаза, бил копытом, хвост его жалобно повис. Янош расстроился. Ему показалось, что Мацко укоряет его за то, что, ссорясь и пьянствуя, он забыл о своем друге.

Он обнял его голову и, всхлипывая, поцеловал между большими беспокойными ушами.

— Мацко, Мацко, милый мой Мацко! Никто нас не любит. Все нас бросили. Только я тебя люблю, старый мой осел, товарищ мой. Я ведь вижу, как иной раз сверкнут твои глаза, — знал и ты лучшие деньки. Сочную траву щипал на широких, раздольных лугах, нюхал полевые цветы, забавлялся с колючим репейником. Тебя убаюкивал перезвон овечьих колокольчиков, веселило нежное блеяние еще слабеньких пушистых ягнят. А когда летними вечерами поблизости оказывалась молодая, с пепельной шерсткой соседская ослица с восхитительными крепкими боками, ты волновался, беспокойно поводил ушами, по нескольку раз бросался в сторону от избытка сил, а потом, раздув ноздри, задрав в небо голову, кричал хриплым, неумелым голосом, однако полным молодости, необузданной страсти и любви. Ты был красавец тогда, дорогой мой дружище Мацко! …И я был другим. Но мне здесь никто не верит. Ты один можешь мне поверить…

Мацко положил голову на плечо Яноша, словно хотел получше расслышать жалобный рассказ своего друга, который совсем расчувствовался и говорил уже прямо в большое ишачье ухо, щедро поливая его слезами. Время от времени осел прикрывал глаза. Очевидно, он был растроган и, как мудрец, медленно кивал головой, чтобы утешить Яноша и показать, что он все понимает.

— Прости, мой дорогой Мацко, что из-за меня и над тобой издеваются. Они хотят мне напакостить, а ты за это расплачиваешься, но знай, я тоже страдаю, когда они тебя мучают. Если б мы были помоложе, оседлал бы я тебя и сбежали бы мы отсюда, а так что делать? Не бойся, Мацко, недолго твой дружок здесь протянет. Чувствую, опять зашаталась подо мной земля. Уйду я отсюда. Может, меньше станут измываться над тобой, но уж, конечно, и не накормят, как следует, старый мой товарищ!..