Избранное

Владислава слыла не бесприданницей, однако, пока ей не исполнилось двадцать четыре года, отец не пускал на порог ни одного жениха. А теперь — я слышал такие разговоры дома — она стала настолько разборчива и капризна, что и сама не знает, чего хочет. Вечно недовольная, напичканная дурными, «научными», представлениями о мужчинах, она отталкивала молодых людей и своей манерой держаться, и странными вопросами. Сейчас, на двадцать седьмом году жизни, ее отличала душевная неуравновешенность и угрюмость перезрелки, юность которой прошла вяло и бесцветно. Мать понимала состояние дочери, огорчалась, но уже исчерпала все подручные средства домашней дипломатии, с помощью которых окольными путями сначала доводила до ее сведения имя очередного претендента, чтобы потом, постепенно и деликатно, настроить дочь благосклонно к намечаемой партии. Многих слез стоила матери и эта — живая — дочь; мать видела, что родная дочь презирает ее.

— Знаю, ты у меня умница, — исподволь начинала несчастная госпожа Наталия, — но, видишь ли, надо все-таки жить, как все люди живут, и, наконец, ведь от бога это. Вчера вот тетушка Ната сказала мне, что один прекрасный молодой человек, с положением…

— Перестань, оставь меня в покое, брось свое старушечье сватовство. Захочу выйти замуж — выйду, когда захочу и за кого захочу! — выкрикивала Владислава дрожащим голосом и, гордо вскинув голову, уходила в свою комнату и грызла там платок, неудержимо рыдая или смеясь.

У матери опускались руки, но мужу она не смела и заикнуться об этом. Он давал деньги, обедал, читал, возился в саду и ходил в школу.

Так протекала жизнь в доме Чутуковича, по крайней мере, такой она представлялась горожанам. Мита, сад которого примыкал к саду учителя, рассказывал, что, спрятавшись в винограднике возле ограды, он не раз наблюдал, как вдруг со звоном распахивались стеклянные двери дома и Владислава, как всегда, внешне спокойная, прямая, только покусывая губы, спускалась по ступенькам и бежала к беседке в глубину сада. Там она падала на дубовый стол, плечи ее вздрагивали. Спустя некоторое время приходила мать, но девушка даже смотреть на нее не хотела.

— Оставь меня, оставь! Вы одни во всем виноваты! Сначала сделали из меня игрушку, «нашу гордость», утешение за могилы, а теперь вас грызет совесть и, чтоб ее успокоить, хотите выдать за первого встречного! Не хочу! Не хочу! Лучше умру тут, на ваших глазах, чтобы все видели, что вы сделали из ненаглядной доченьки!

Но вот появлялся отец, она вскакивала, торопливо приглаживала волосы на лбу и у ушей и, покусывая листочек, мурлыкала себе под нос веселую песенку.

Однажды господин учитель на уроке снова рассказывал. На этот раз о воздухе. Говорил он о нем так, как можно говорить, например, о столе, который стоит перед глазами и который ты в состоянии сдвинуть или пощупать. Урок о воздухе мы уже давно прошли, но по-настоящему не задумывались над тем, что это такое, как не задумывались над учением о безгрешном зачатии матери божьей. Несмотря на все старания, мы никак не могли уразуметь присутствие того, чего никогда не видели, никогда не держали в руках. Учитель предложил нам помахать перед лицом рукой; мы ощутили дуновение легкого ветерка. Это изумило и обрадовало нас. Да, здесь действительно что-то есть! Потом учитель сказал, что, не будь воздуха, люди бы задохнулись. Как — не будь воздуха? Разве может не быть того, что, по сути дела, ничто? Наши головы отказывались это понимать. Тогда учитель внес в класс столик с отверстием посередине и двумя рычагами. На столик он водрузил стеклянный колокол, вроде тех, которыми в гастрономических магазинах закрывают от мух сыр. И, к нашей неописуемой радости, вытащил из кармана шустрого, хоть и ошалелого, воробья. Сунул его под стекло; тот забил крыльями, застучал клювом по стеклу. Наконец он угомонился, сел посередине, нахохлился, втянул шею и замигал крохотными круглыми, блестящими, как черные алмазы, глазками.

— Как видите, дети, — продолжал Чича, — воробьишка прекрасно чувствует себя под колоколом, дышит, а подкинешь ему зерна — он вообще решит, что его пригласили в гости! Тихо! Пера, оставь крошки! И все потому, что под стеклом есть воздух, такой же, как в этом классе или на улице. А если выкачать из-под колокола воздух, бедный воробышек задохнется и погибнет. Ибо без воздуха, дети мои, жизнь невозможна, без чистого, вольного воздуха, каким сотворил его для нас господь бог!

Учитель привел в движение рычаги, воздух стал с шипением вырываться наружу. Воробышек забеспокоился, суматошно запрыгал, в последнем порыве сил забил крыльями о стекло и наконец упал, только сердце его еще билось — судорожно, учащенно и сильно. Учитель распахнул нижнее отверстие, воздух хлынул внутрь, и воробей начал медленно приходить в себя. Глазам его вернулся прежний блеск. Чича взял воробья в руки, и все увидели в раскрытом клюве на язычке капельку крови.

Как-то по дороге домой Мита шепнул мне на ухо:

— Приходи ко мне, я тебе что-то покажу.

Я сразу догадался, что речь идет об учителе.