Избранное

— В Калининскую! — удивляется Брюсов. — Так там же моя деревня. Вот это да! Три года молотим на одном пароходе и не знали, что земляки. А район какой? Хотя стоп! Это же родина твоей жены…

Начинается обычная морская травля, которая, между прочим, не имеет конца и удивительна сама по себе. Удивительна она тем, что всегда с юмором, и игра фантазии здесь на первом месте. Есть и мастера в этом виде искусства. У нас — Брюсов. Однажды он нам целый вечер рассказывал о медведе, который был у них на судне, когда Брюсов еще в пароходстве работал. Мы верили, что медведь может бочки катать, палубу драить, воду носить… и даже тому, что он пьяного боцмана с берега приводил; но когда Брюсов сказал, что мишка нянчил маленьких котят — это было уже слишком: кошки на судах не уживаются. А один раз загнул, что встретили в море холодное течение с температурой — 31 градус, и клялся, что сам измерял эту температуру, сам термометр за борт кидал. Замечательная же черта Брюсова, как мастера в этом деле — он никогда не повторяется и может болтать бесконечно. На втором месте — Василий. У этого травля носит философский, практический характер. И еще он любит частушки; как-то раз за вахту — стоя на руле — за четыре часа он спел мне сто тридцать пять частушек. И все интересные, только не для печати.

Без таких вот мастеров, без морской травли и вообще без этого вот потока жизни, без того потока, который идет параллельно с работой, вахтой и всеми официальными делами, невозможно бы было просто жить. Ведь в море мы не день и даже не месяц, а… Всегда говорим о береге, о доме, о тех маленьких клочках жизни, которые мелькнули на берегу. А попав на берег, хлопочем о море. Вот, например, в отпуске. Ну, первая неделя или даже месяц заполнены хождением по гостям, знакомым и т. д. И вдруг, смотришь, один, другой толкаются в конторе, в море хотят. Нет, если человек хоть один раз побывал в дальнем плавании, изведал бесконечную, иногда невыносимую тоску океана и сумасшедшую радость возвращения, на берегу он не жилец. А если он еще побегал темной, как сама темнота, осенней ночью за белым фосфористым пятном — косяком рыбы, — увидел, как шарахаются серебристые массы сельди в неводе или кипит под люстрой в ловушке длинноносая сайра, на берегу его не удержишь.

Вот Сергей. После армии пошел годик-другой порыбачить, собрать денег на одежду, мебель и уехать. И уехал. Но через полгода начальнику отдела кадров прислал радиограмму — в море просился. «Не мог, парни, — говорил он про береговую жизнь, — ходишь по одной и той же дорожке, делаешь одно и то же дело. Скука навалилась. Как вспомнил, что вы где-то в океане носом на волну или в Беринговом за камбалой гоняетесь, — не мог. Прихожу один раз с работы, по телевизору рыбаков показывают. Говорю жене: «Собирай манатки, едем на моря!» И теперь он даже не думает о другой жизни. Да разве один Сергей! Начальник отдела кадров документы уезжающих даже не прячет в архив, знает — возвратятся. Как-то Борис читал прекрасные стихи:

Приедается все,Лишь тебе не дано примелькаться…

Это вот «не дано примелькаться», видимо, и удерживает людей. Некоторые за это платят семьей — не все женщины могут быть женами моряков, — размеренной, тихой, «правильной» жизнью. Уютом, само собой. Андрей вот… ведь он, имея образование механика, мог бы работать и конструктором, и инженером, но Андрей — моряк. Боцман лет десять назад, вернувшись с рейса, застал дома, как он говорит, «бобра». Боцман не возмущался, не шумел. Он выпил со своим соперником и ушел из дома. И больше не возвращался. Жена просила прощения, осаждала письмами. Он не читал их. Наконец приехала сама, пришла на судно. «Брысь, брысь…» — коротко говорил боцман на ее просьбу разобраться во всем. Брюсов тоже из настоящих моряков или, точнее, из морских бродяг. На каких пароходах и в каких морях он не плавал! «Онгудай» для всех нас дом…

Может, и для Васьки с Мишкой море станет кормилицей, а «Онгудай» домом… Как знать?

Утро было сырое, серое, холодное. Мы стояли в Славянке. Ураганный ветер свистел в антеннах, срывая пелены брызг и пены с поверхности бухты и бросал их на причалы, прибрежные камни. Флаг «Онгудая» выпрямился в одну линию, швартовые концы набились и скрипели. Пришлось завести двойные. Пожарные шланги, оставленные боцманом на мачте для просушки — он их назло новому капитану оставил, — захлопали выстрелами, оборвались и причудливыми змеями полетели за борт. Кстати, это были последние шланги. Чайки играли с ветром. Они парили у самой воды, потом резко, с криком взмывали вверх. Кувыркаясь, как белые листы бумаги, у самого выхода из бухты, где за скалами бесилось зимнее море, они падали к воде и опять неслись навстречу ветру.