Избранное

— А вот гли-ка: от скалистого до Онгольда курс будить 273 градусов, ходу при десяти узлах — семь часов. А ежели утром итить, при отливном течении, то и все восемь протопаешь. Опять жа итить лучше здеся, но лучше здеся, потому как конец месяца, течение маленькое. А ежели здеся, то, не ровен час, можно и на камушки присесть. На эти вот. В 33-м году меня на них полоскало, муку из Владивостока вез… — И он на память, не пользуясь лоцией, рассказал про каждый камешек и про каждый сколько-нибудь опасный, в навигационном отношении клочок моря. Курсы и течения говорил на память. Все это сопровождал движением узловатого пальца по карте. Вспомнились слова главного капитана флота про собственные карманы.

А с Борькой произошло еще забавнее: принимая в полночь вахту, он не увидел на карте никаких расчетов. Только в вахтенном журнале стояло несколько лаконичных, но безграмотных до смешного фраз. Сам же Макук тыкал в карту пальцем и говорил: «Вот тута», отвечая на Борькин вопрос: «Где идем?».

Борис возмутился: прокладка для штурмана — юридическое дело, — спросил, в машине не меняли ли ход, схватил таблицы, лоцию, логарифмическую линейку и, двигая ее хомутик, деловито шевеля губами, рассчитал и нанес место «Онгудая» на карту. Скрюченный палец оказался в стороне от Борькиных вычислений. Тогда Борис взял секстан и стал ловить свои любимые звезды. Макук с мостика не уходил. Минут через сорок — Борис астрономические задачки щелкал как орехи, лучше самого Петровича — Борька определил обсервованное место. Обсервация легла точно под скрюченный палец. Борькины щечки вспыхнули райскими яблоками.

— Ну вот, — улыбнулся Макук своей наивной улыбкой, — а ты прыгал.

— Простите, — выдавил из себя Борис.

— Чего там… — отмахнулся Макук. — Бывают случа́и.

Утром, сдавая мне вахту, Борис захлебывался от восторга:

— Ты знаешь, чиф, наш старикан, оказывается, дока. Ночью два раза брал место по светилам, второй раз уже когда он ушел с мостика, для проверки — и он прав. Вот это интуиция!.. Удивительно прямо-таки…

Весть о том, что Макук — эта кличка прилипла, кажется, навечно к нему — посадил второго штурмана в галошу, облетела кубрики и каюты моментально, а тут еще сам Борис поторопился стать популярным. Особенно восторгался Васька. За год работы на «Онгудае» он так и не научился магнитные курсы отличать на компасных, хотя Борька втолковывал ему это перед каждым заступлением на руль.

— Ребят, а ребят, — шмыгал он носом, — вот Макук дак Макук! Колдун!

— Точно, Вася, колдун, — язвил Брюсов, — морской колдун.

— А что? В старое время же бывали колдуны.

— Ну ты даешь, — вмешался его дружок, Мишка, — все одно как моя бабка. Может, перекрестисси?

— Эх, мережи, — вздохнул боцман, — тьфу!

Подходили к месту промысла, к Пяти Братьям — пяти торчащим из моря скалам, расставленным друг от друга на сто — двести метров. На заштилевшей поверхности моря маячили сейнеры. Вечерело. Красное зимнее солнце садилось за скалы, обливая их красными лучами.

— Знаете, парни, — говорил Борис, щурясь на Братьев, — эти штуки напоминают мне растопыренные пальцы сказочного дракона, который высунул лапу из-за моря и сейчас схватит солнце. Как здорово!

— Как у Айвазовского, — добавил второй механик.

— Да. А вот если бы вместо грязных сейнеров стройные бригантины… Паруса бы у них горели. Эх, черт возьми… Какие времена были: Роджерс, Шарки, Флинт…

— Понеслась душа в рай, — засмеялся Брюсов, — теперь не удержишь.

— Не смейся, Брюсов. Когда я смотрю на восход солнца или закат или по ночам ловлю звезду секстаном — мир для меня тесен. Так и ушел бы в тропические моря, к стеклянным айсбергам Южного полюса…

— Иди в торговый флот, — посоветовал Брюсов, — они везде лазят.

— Уйду. Клянусь головой акулы, уйду! Вот солнце сейчас сядет, и у меня в душе что-то пропадет… — Борисом нельзя было не залюбоваться: глаза светились, поглощая все кругом, щегольская фуражка на затылке, на губах блуждала тихая улыбка. И его курносый нос стал симпатичным, и веснушечки — милыми. — Хотите стих? — предложил он и, не дождавшись ответа, начал:

Плывет наш корабль по морям, океанамИ часто стоит у чужих берегов,Где в рощах чужих золотятся бананы,Где плещется зелень цветущих садов.           И, стройные пальмы вокруг озирая           На вахте ночной и в полуденный зной,

           Я вижу сиянье отцовского края,           Рябину в снегу на опушке лесной.На что мне, скажите, красоты чужбины?Отчизна мне видится издалека.Рябинушка! Русская наша рябина.Горькая ягода. Как ты сладка!

Мы молчали. С сейнеров доносились приглушенные голоса, поскрипывание блоков. Мы смотрели на горизонт…

— Ну что? Притопали? — проскрипел боцман за нашими спинами. — Можно начинать?