Избранное

Наташа распустила свою пуховую шаль — начала вязать рукавицы. Правую рукавицу она связала с двумя пальцами, с большим и указательным. В то время все так вязали для фронта. Чтобы в любой мороз можно было стрелять по фашистским гадам, не снимая рукавиц.

В ответ на солдатский вопрос мы с Ленькой начали учиться валить лес.

А лучковка-то оказалась потяжелее ручки статистика.

Не так-то просто свалить дерево с корня: стоишь, низко наклонившись, поясница мертвеет, кровь стучит в висках, до вялой дрожи слабеют руки-ноги. А когда весь изойдешь потом и дерево наконец рухнет, на пень стыдно глядеть: весь он в каких-то противных рваных уступах. А у настоящих вальщиков срез пня ровный, гладкий, словно свежевыбритая щека.

К тому же деревья нам попадаются поразительно упрямые: падают они куда им вздумается, им наплевать на все наши усилия. Вершины поваленных деревьев смотрят у нас в разные стороны, и на сбор и сжигание сучьев уходит много лишнего времени и сил. А из-за одной такой сосны я чуть не отправился на тот свет.

Чтобы не мешать друг другу, мы с Ленькой работали на соседних пасеках[7]. Я обрубил сучья на поваленных деревьях и как раз хотел развести огонь во вчерашнем кострище, зияющем большим черным кругом на утоптанном снегу.

Вдруг слышу дикий Ленькин крик:

— Федя! Беги-и!

Гляжу, прямо на меня, шурша, падает сосна. Бежать уже поздно, и я лягушкой плюхнулся на дно ямы-кострища, рядом с копной сучьев. Тотчас хлестко ухнуло, дунуло холодом, и пышная крона накрыла меня. По спине словно большой метлой хлестнуло. Но боли я не почувствовал. Высокий уступ кострища спас меня. Испуганный и радостный, я торопливо выбрался из-под сучьев. Смотрю, Ленька стоит у комля, лицо белее снега.

— Ты жив? — завопил он. — А я думал, каюк тебе!

Оказывается, он спилил дерево, но ветра не учел, и ветер швырнул сосну совсем в другую сторону.

Но постепенно мы осваивались: где со слезами, где с шуткой, а где и в отчаянном споре — мы понемногу набирались опыта. А в нашей сводке оказывалось на пять-шесть кубометров леса больше. Это радовало нас, и сами себе мы казались более солидными…

Только вечером, после того, как намаешься за день, труднее стало делать свое основное дело. С морозу разморит тебя в тепле, глаза так и слипаются.

В один из вечеров Наташа сказала:

— Завтра я дома буду весь день, оставьте-ка грязное белье, постираю.

Нам было стыдно отдавать ей свои подштанники, но и сопротивляться сил не хватало. А после первой капитуляции мы с Ленькой стали ходить чистенькие, что твои барчуки.

Была в Наташе какая-то особенная доброта. Она душу свою вывернет, лишь бы другому лучше стало… Такой человек.

И все-то она делала словно играючи. Словно бы все, что она делала, — все было ее любимым занятием. Уж никогда-то она не рассердится, не раскипятится.

Кто сам работал много и кто работы много видел — тот поймет и оценит, какое это дорогое свойство в человеке: вот так, как Наташа, всякое дело делать легко и любовно.

Словом, влюбился я в Наташу. Мне хотелось постоянно быть рядом с ней, видеть ее, слышать ее голос. Но днем я видел Наташу, только когда она принимала наш лес — минут двадцать, не больше.

И я с нетерпением ждал вечера, когда можно будет вместе с ней сидеть в нашей комнатке и считать кубатуру. В эти минуты необыкновенная нежность к Наташе наполняла меня.

Но в ее присутствии я бесконечно робел, и никакая сила не заставила бы меня сказать ей то, что я чувствую.

А как я страдал, когда видел ее, весело болтавшую с другими парнями, особенно с Македоном. Сердце мое вспыхивало, как сухая ветка, брошенная в жаркий огонь, а в голове рождались многочисленные планы, суть которых сводилась к тому, как бы проучить долговязого Македона, чтобы он не смел и близко подходить к моему божеству.

А Ленька зачастил в барак к Зое. Осунувшийся, с искусанными губами, сияющий, он недоумевал: что я нашел в этой Наташе?

Я отмалчивался. Много он понимает!

Однажды Ленька подошел ко мне встревоженный.

— Слушай, Федь. А Наташа-то… не слишком ли дружна с Македоном?

— Ты что, спятил? — вымученно улыбнулся я в ответ. А у самого вдруг заныло в груди, заныло… — Македон знает, откуда хлебом тянет… его с Аней-продавщицей видел. Вот там ему может кое-что отколоться…

— Да? Может быть… Но ты гляди… как бы этот ловкач делов не наделал… Он глухой-глухой… а…

В январе, когда завернули морозы, Наташа стала побаливать. Но на работу все ходила, не хотела поддаваться болезни.

Жалко мне было смотреть на нее, видеть, как она день ото дня худеет. И однажды мне пришло в голову: а не сталось бы с ней, как с мамой!

И так сразу страшно сделалось…

Мы с Ленькой не сомневались, что вся Наташина болезнь происходит от скудной пищи. И стали мы думать, как бы Наташу подкормить. Ленька сходил в село, принес картошку и несколько кружочков замороженного молока.

А я тоже нашел выход: решил стать заправским лесорубом. Я даже решил перегнать всех вальщиков и получить для Наташи стахановский паек — порцию пшенной каши и несколько конфет.

Эту дополнительную порцию утром и вечером выдавали тому, кто за день навалит больше всех леса.