Избранное

А он смотрит на меня веселыми глазами и велит звать себя Шурой… Правда, имя его мне сразу понравилось. Он ведь моему младшему брательнику — тезка. Не хочешь — да разволнуешься!

Через полчаса мы уже шагали к длинному бараку. Вошли в длинный туннель-коридор. Печи в комнатах топились из коридора, и коридорная тьма рассеивалась отблесками из печей.

Примерно посредине коридорной длины Рубакин ткнул кулаком в большую некрашеную дверь и весело сказал:

— Вот и твоя хата!

Зашли. Он спичкой зажег на столе лампу со стеклом. Со стеклом! Смотрю — стены и печь заново побелены известкой, две железные кровати стоят, покрытые серыми одеялами. Широкое окно занавешено коленкоровой занавеской. Тепло…

У меня аж в груди защемило: неужто целую комнату на двоих дают?.. А Шура говорит:

— Думаю, хорошо тебе тут будет, никто не помешает. А на второй кровати приезжее начальство будем селить, когда нагрянет. Если, конечно, пустишь…

— Конечно, пущу! Что за разговор… — У меня чуть было не сорвалось «Шура».

— А теперь располагайся, сходи поужинай, в столовке о тебе знают. А потом, если охота будет, обойдем твоих работяг.

— Обязательно! — обрадовался я, мне уже во всем хотелось соглашаться с новым начальником.

И Шура ушел. Сказал, что через час вернется.

А я все глазам своим не верю: отдельная комната! Совсем отдельная! — и присесть боюсь.

Снял я фуфайку, из фанерного отцовского чемодана вытащил сборник ГОСТов и большую чистую бунтовую ведомость (Трисчетная на память раскошелилась), достал обшарпанный огрызок зеркала, три толстых книжки и все это аккуратно сложил на столе.

И тотчас узенькая комнатушка моя стала походить на порядочный кабинет. Ну, чем я не руководитель? В такой-то комнате…

Сходил я в магазин, купил хлеба на карточку, а уж потом, со своим хлебом, пошел в столовую. В меню заглядывать не пришлось: суп, каша, чай — пища знакомая, такое меню можно было на стенке высекать, до того постоянное.

Чернобровая молодая повариха игриво улыбнулась мне и огромным черпаком вытащила из глубины котла гущу. Мне даже неловко стало, хоть и обрадовался сразу — еда все-таки.

После ужина Рубакин повел меня знакомить с подчиненными.

— Твои люди живут в трех бараках, — говорил он. — В том, где твоя комната, размещены дамы. Старше тридцати, между прочим, ни одной. С ними тебе скучно не будет, язык у них хорошо подвешен. А может, какая и закрутит тебе мозги… В данный момент мужей ни у кого нет — кто погиб, кто как. Все они вдовы, кто настоящая, кто соломенная, а кто и не знает еще судьбы. Всяко, брат.

— Они на валке работают?

— Да… кто на валке, кто возчиком… С самого начала войны рубают лес, — голос у Шуры дрогнул. — Ты сам у них принимай древесину. Учить тебя не буду, на ходу разберешься, что к чему. Но учти, брат, с ними, женщинами, всего сложней. Мужик — он мужик и есть. Его можно и матерком, и по морде, и всяко. А с ними трудно. У них и дети, и душа, и судьба впереди неведомая. И жалеть их надо, и нельзя жалеть, потому неизвестно, за чей счет. Ты, брат, сразу это пойми. Иначе у нас с тобой плана никогда не будет. Правильно с ними надо, строго, но по правде. В общем — сам соображай.

Пришли мы в общий барак. Картина знакомая: душная жарь от печки, сплошь облепленной сохнущими штанами, валенками, портянками, рубашками; узкие железные койки впритирку; посредине — длинный стол на всех, припоздавшие работяги доедают свой ужин. Знакомы мне эти святые минуты: хочется прямо через край выпить горячий суп — и согреться и насытиться, — и вместе с тем хочется подольше растянуть это вечернее счастье — еду.

— Вот, братва, ваш новый мастер, Федя Мелехин, — сказал начальник, увлекая меня поближе к лампе. — Прошу любить и жаловать!

Исхудалые, темные, небритые лица повернулись ко мне. Мурашки по телу побежали от взглядов со всех сторон. Стою.

— Вопросик можно подкинуть новому мастеру? — сказал кто-то из темного угла.

— А чего же, давай, — разрешил Рубакин.

— Очень мне знать любопытно, какой бритвой он так чисто бреется, опасной или безопасной? Или полотенцем?

Барак загрохотал. Так, бывает, хохочут люди, соскучившись по веселью. Кровь ударила мне в голову, захотелось крикнуть в ответ злое и резкое. Хорошо — спохватился. Да что это я, злюсь? На кого? Стой, говорю себе, стой, брат, остынь. Это мне не только кровь в голову ударила, а еще кое-что… Сумел улыбнуться, сказал:

— А я как тот солдат: дымом греюсь, шилом бреюсь.

Снова дружно заржали. Начальник тяжелой рукой похлопал меня по плечу и, тонюсенько хихикая, сказал: «Молодец!»

Первое знакомство вроде состоялось. Вышли с Рубакиным на улицу, спрашиваю:

— Кто они, в основном, по нациям-то? При коптилке не разглядел я…

— А всякие! — сказал Рубакин тускло. — Русские есть, и немцы есть, и поляков много, и литовцы, молдаване, татары, финны, — всякие.

— Бразильцев, случайно, нет? — ляпнул я, — все ж мальчишеская обида просилась наружу.

Рубакин сказал: