Избранное

— Это хорошо, Федя, что ты в карман за словом не тянешься… Это тебе здорово поможет. А получше пошарить, глядишь, и бразильцы выявятся, тут кого только нет… И мало кто по доброй воле. А кто за что — я не знаю. И не хочу знать. И тебе то же советую. Разный тут народ, как в сочувствие войдешь, так за всех вкалывать придется. Пуп надорвешь. Наше с тобой дело — чтоб лес давать, чтоб план давать. А разбираться — не наше дело, Федя. В прошлом тут люди все разные, а сейчас все для нас одинаковые — лесорубы, и больше никаких. Хотят не хотят — надо всех заставить работать. Даже через «не хочу». Я, брат, войну видел, там смерти больше, чем здесь. Так что всякие вопросы давай сразу побоку — и гони в лес. Понял?

Мне показалось, что Шура Рубакин больше для себя говорит, чем для меня: «вопросы побоку». Вопросы, видать, ему самому покою не давали, по голосу слышно.

— Ты, Федя, с ними очень-то не цацкайся… Тут тебе столько всякого выложат, — голова распухнет. Начнешь разбираться, всякий смысл потеряешь и вовсе заблудишься… А если что не так будет, сразу ко мне: я им покажу кузькину мать!

Кому «им», Шура не уточнил.

— Спасибо, Александр Павло…

— Тю! Заладил! Скажи — Шура.

— Спасибо, Шура.

— Не сломался язык-то?

— Если из кости, наверно, переломился бы.

— Привыкнешь… А еще у тебя будут колхозники, коми; ну, со своими ты быстро сойдешься. Ты теперь спи, завтра вместе в лес двинем.

В своей комнате я, не зажигая огня, сразу лег. Все ж сильно намаялся за день. И дорога длинная была.

Но разве уснешь, когда ты до краев наполнен всякой всячиной! К новому месту да к новым людям привыкнуть надо. А тут мне не просто жить, а — мастером. Как-то управлюсь?..

Тишина стоит за окном. И в бараке тишина, сложная барачная тишина, которую не нарушит ни внезапный плач ребенка за стеной, ни хлоп дверной, ни резкий голос матери, отчитывающей запоздавшего сына… Так и должно…

Лежу я в темноте и думаю, что рано мы все остались одни, и я и братишки. И сестренка в детдоме, как она там?.. Забрать бы ее, но кто будет нянчиться?..

А может, жениться мне? И зажить дома по-настоящему, по-крестьянски?

Только кто пойдет за меня, с такой-то семьей?

Сестренку надо будет сразу забрать, это само собой. Да еще два братана, младших. Это получается, мне шестнадцати нет, а трое детей на руках. Разве вдова какая за меня выйдет, у которой своих двое-трое, чтоб с каждой стороны поровну. Как же такую ораву прокормить… Нет, не получится у меня с женитьбой.

А может, еще отец отыщется? Бывает же — находятся; ни слуху ни духу нет, а потом объявляются. Может, он без сознания, раненый, в плен попал? Или в партизанах где, в лесах, ни письма послать, ничего. Хорошо бы — вернулся. Я бы снова учиться пошел. Плюнул бы на должность… пусть даже мастера. Что у меня, должности в жизни не будет, что ли…

А хорошо, что Рубакин сводил меня в тот барак. Ни в какой другой мы больше не пошли, только в тот. С умыслом сводил — небось к самым трудным. Дескать, не смей забижать парня.

Славный он, этот Шура… Шурой себя велит звать. Такого-то дядю… не гордый.

Не спится. Может, лампу зажечь и снова взяться за «Трех мушкетеров»? Почитать, как жили короли и графы, как они запросто прокалывали друг друга за резкое, за обидное слово. Как они вкусно ели и много пили. Любили пожрать мушкетеры, да и было что…

Вот времечко было! Сейчас бы за резкое слово друг дружку колоть до смерти — и не осталось бы никого кругом. И жрать нечего, еле ноги таскаем. Давно ли в столовку бегал, а уже ноет в животе, спасу нет.

Сколько лет прошло с тех мушкетерских времен, а люди все не по-людски живут. Опять война. Опять убивают, давят, рвут на части. Чего надо этим фашистам проклятым! Дрались бы в своей Германии. На нас полезли… Мы же их не трогали. Мы их даже в школе толком не проходили…

Все ж как-то уснул незаметно. И такой сон мне привиделся, на редкость! Будто все люди вместе собрались, гляжу — головы, головы, конца не видно, сколько народу! И все кричат — мастера нам давай, мастера! Чтоб он добрый был, чтоб с понятием, чтоб честный… Смотрю, а рядом стоит директор наш, Лобанов, и говорит: тебе надо руководить, Федя, давай соглашайся. А я ему: Иван Петрович, говорю, не могу я один, слушать меня не будут. А он мне: ничего, Федя, если ты с душой будешь стараться, мы тебе поможем. А я уже головой киваю — ладно, мол, согласен, если поможете, я попробую. И так лестно мне, и так радостно, что меня люди мастером зовут, над собой ставят, над всеми людьми сразу… А сам уже и досадую: опять так легко согласился, нельзя так цепляться за должность, хоть бы и самую лестную. Нет, думаю, нельзя соглашаться, нельзя одному над людьми. Хватаю железяку и начинаю колошматить по трубе, чтоб услыхали меня, чтоб сказать людям — нет, не могу я мастером над всеми, неправильно это, не могу я.

И сам от этого звона проснулся.