Избранное

— Федь, ты давай-ка умом раскинь, пока до базара идем. Видишь, я слыхал, всякое дерьмо продать можно, если с умом… Надо так всучать, чтоб покупали, даже если не хочется. Вот не хочешь — а купится, вроде само собой.

— Как это?

— Так… У тебя башка лучше варит, давай придумай какой-нибудь стишок. О табаке нашем. Чтоб, понимаешь, за душу хватало…

— Ну уж, за душу, — сомневаюсь я в своих способностях, втайне польщенный косвенной такой похвалой. И — начинаю думать.

Рифма нужна… Слово бы найти такое… душевное… Табак — слово легкое, рифма к нему сама идет: табак — не так — дурак…

Легко сказать: за душу…

Ленька торопит:

— Ну, придумал?

— Не мешай, — говорю. — Что я, поэт, что ли?

Ломал я голову и этак и так, а получалось вот чего:

Лучший в мире кубинский табак,Кто его не курит — тот…

— Дурак! — сразу же подхватил Ленька. — А почему кубинский?

— Читал я, не помню где, будто кубинский табак из знаменитых. Только вот «дурак» не годится, а, Леньк?

— Почему не годится!! — сразу разгорячился Ленька. — Конечно, дурак, ежели наш товар не берет!

— Так-то оно, конечно, а все-таки…

Не очень-то сильны мы были в русском языке, почти до базара дотопали, и тогда только осенило нас: «Чудак!»

«Лучший в мире кубинский табак, кто его не курит — тот чудак!»

Была не была — рискнем!

Сначала прошлись мы по рядам, поискали конкурентов: чем торгуют, сколько запрашивают. Нашли древнего старика, только он один на всем базаре торговал табаком. Да разве то был табак? Да разве ж с нашим его сравнить? Да ни в жизнь! Был у старика самосад, и самый паршивый — белый, как опилки: небось одни стебли раскрошил старикан. Листья сам выкурил, а стебли — на базар.

Ну, он-то нам не конкурент!

В спичечные коробки мы щедро (но и без лишнего нажима) наложили волглый, золотистый табачок, от которого — поверите ли! — густо струился медовый луговой аромат. В жизни не думал, что от табака может исходить такой запах! И яркая надпись на коробке так заманчиво-привлекательна… А тут еще Ленька заорал, загнусавил своим голосом:

Лущщий мирэ кубинскэй таба-ак!..Кто его не курит, тот — дурак!..

Я с силой ткнул Леньку в бок: договорились ведь — «чудак!».

Он снова закуковал: «Кто не курит, тот чуда-ак!»

И от себя добавил: «Если не хуже…»

Вокруг заржали, кинулись рассматривать наш товар. И нас самих, продавцов, прямо в упор разглядывают. Мол, откуда умельцы с таким товаром?.. Потом спросили — какая цена?

Мы сказали — пустяковая, мол, цена, по нынешним временам, десятка за коробок. И, скажи пожалуйста, — не понравилась цена будущим покупателям. Оч-чень не понравилась! Зашумели, загалдели:

— Да вы что, сопляки, с ума сдвинулись? Червонец за коробок!

— Да ты погляди, погляди, как страмбовано! — кипятится Ленька.

— Да тут как сена зарод… Из одного-то коробка смело три получится, если растормошить…

— Все одно — дерете!.. Стащили, поди…

— Кто стащил? Мы стащили?! — взвился Ленька. — Да ты сам-то откуда, такой догадливый! Ну-ка, Федя, растолкуй этому следователю…

Намек я понял — и понес с ходу:

— Табак этот брат привез с войны! — и даже голос у меня дрожал, до того натурально я переживал за табак и за нашу честность. — У Берлина брательник был, какой-то Карлпост…

О последних днях войны я много читал и знал подробности.

— Брательник там часовым стоял, вместе с американцем. Вот этот американец и подарил табачок, по случаю капитуляции… А теперь брательнику врачи курить запретили. Ни-ни, говорят, иначе загнешься… Не выбрасывать же добро…

Не знаю, насколько убедил я покупателей, но, гляжу, подходит высокая и очень важная женщина, можно сказать — дама. Просит три коробка на красненькую тридцатку. Я с радостью отпустил, отмерил ей.

Легкая рука у дамы оказалась, еще один решился, и еще один. Вроде очередь устанавливается за нашим табачком. И все равно одна мысль гложет меня: скорей бы продать все да уйти отсюда, подобру… На следующего покупателя голову я поднял — и обомлел.

Стоит передо мной — кто бы вы думали?! — тот самый картежник с парохода! Тот самый, борцовского вида… Только теперь он в гимнастерке, следы погон еще заметны на плечах, видать, недавно и снял.

— Говоришь, при капитуляции откололся табачок-то? — весело спрашивает он меня, а у самого половинка закрученного уса так и прыгает, так и вздергивает. Живо раскусил он нашу «военную» хитрость.

Еще разок прыгнул его ус, и вдруг он ка-ак заржет! Словно мельничный пруд прорвало, и грохот водопада заполнил базарные ряды.

— Ну, подлецы! — рвется из него сквозь смех. — Ну, артисты!..

Мы с Ленькой окончательно обалдели, не знаем, что дальше делать. Я уж хотел было схватить весь наш товар и драпануть, пока не поздно, я уж и Леньке мигнул. Но борец-генерал-картежник, не знаю, кто он на самом деле, высмеялся весь и спрашивает:

— Сколько коробков тут у вас? Двадцать? Двадцать пять, а?

Мы переминаемся, совсем сбитые с толку: кто его знает, зачем он спрашивает. Может, оштрафовать хочет…