Избранное

А Маша что вспомнить сумеет? «Сидоры» наши, мешки с барахлом, на которых сиднем сидела? Обшарпанные углы вокзальные?

И жалко Машу, и благодарен я ей. И — уважаю я ее. Дину я люблю, да — люблю. А Машу уважаю — что сама вызывается сидеть, ждать, сторожить, что вообще не привыкла она праздно шататься и без дела жить. Уважаю.

До центра города хотели мы прокатиться на автобусе, но куда там — не влезли. А ждать не хотелось, пехом двинули.

Центральная улица в Кирове очень нам по душе пришлась, прямая и длинная, гладким асфальтом крыта. И не скучная улица — на холм взбежит, потом вниз скатится, хорошо!

У нас, в Сыктывкаре, улицы вымощены кубиками и квадратиками — деревянными чурками, словно тесаным камнем. А тут асфальт. У нас хорошо, и тут неплохо.

Шагаем, смотрим на высокие дома. Почему-то завидуем живущим здесь людям — вот счастливцы…

— Лень, — спрашиваю, — тебе бы на одного вот эту пятиэтажную хоромину, взял бы?

— А чего ж, — на полном серьезе отвечает конопатый домовладелец. — Я бы квартирантов напустил, чтоб не скучно жить, в основном — девушек. А сам бы стал вроде коменданта…

— И пилы бы точить бросил?..

— Да тогда какие уж пилы! — хохочет Ленька.

— Вот свистун! — смеется Дина.

На культпоходы в музеи и театры у нас времени нету. А на базар почему не заглянуть, на базаре экскурсовод не нужен.

Идем по базару, головами крутим. Все знакомо — как в Сыктывкаре, как в Котласе, как, наверное, везде по тем временам. И вдруг, вижу, Ленька рот разинул и закрыть не может. Вижу — и Дина остолбенела. Смотрю, чего это их так сразило? — и сам рот распахнул.

Седой старик торгует невиданными плодами!.. Они крупные, с хороший мужицкий кулак, но круглые и гладкие, как Динина кожа; ярко-красные, будто закатное солнце запрятано в них и горит и светится, раскаленное изнутри… И называются они — помидоры.

Как же не купить такое — пусть и задорого! Мы купили четыре помидорины, на каждого по штуке. Я держу это чудо на ладони, чувствую литую тяжесть и нежную прохладу, и хочется куснуть как следует, — и жаль трогать удивительную эту красоту…

За каким-то сараем нашли мы укромное местечко и, почти одновременно, куснули-таки свою добычу.

— А-ай, тьфу!!!

Да это же отрава, а не еда! Да это же картофельные кругляши, что растут на ботве после цветения! Старик выкрасил их, выдает за какие-то помидоры! Надувает народ… Дина с Ленькой, гляжу, тоже морщатся, плюются, а помидоры как кровью сочатся.

Припечатали мы эти помидорины к стене сарая, шмякнулись они, как сырые яйца. Хотели и четвертую звездануть, которую для Маши покупали, но Дина не дала — вдруг Маше понравится, свой вкус не закон… Но Маша тоже не стала есть, попробовала ломтик и сплюнула тихонько в сторонку. А вот Ювеналий ел с удовольствием, причмокивал и почему-то солил.

— Эх вы, — подтрунивал он над нами. — Вкус у вас как у куропти.

А ночью в вагоне нас с Ленькой обворовали. Унесли мешок с нашим барахлом. Мы с ним спали на самой верхотуре, на багажной полке, голова к голове, а мешок этот подложили вместо подушки. А проснулись когда — головы наши по голым доскам громыхают…

Хорошо еще, как из Кирова уехали, суконные штаны и пиджак я не снял с себя… В мешке у меня была фуфайка, сменная пара нижнего белья и заношенная фланелевая пара, с лошадьми бы возиться в самый раз. Были еще две книги — рассказы Джека Лондона и Николай Островский, — надо сказать, любимые книги. Почитал, называется…

И вот теперь все это, как говорится, накрылось. Ленька сидит как мокрый воробей, насупился, нахохлился, моргает. Мне тоже не до смеха. Сколько времени придется нам лошадей перегонять? Кто сейчас скажет? Может, до осени проваландаемся. Может, и снег захватим. Как без фуфайки? В лошажий хвост не закутаешься. Да и без смены белья — паршиво будет. Тьфу!

И честим мы воров, и себя не жалеем, вот дураки, не привязали мешок уздечками, понадеялись, мол, из-под головы не выхватишь. У кого, может, и не выхватишь, а мы с Ленькой дрыхнем как мертвяки, — ладно еще, не раздели нас, дураков сонливых…

— Вперед наука! — сердится на нас Ювеналий. Он помрачнел, длинные его руки с небольшими тугими кулаками места себе не находят. Ясное дело, не на нас он так гневается.

Ленька вслух начал прикидывать: на дворе пока тепло, и не голые ж мы. Приедем на место — дадут нам лошадей, погрузим мы их в вагоны и — назад, до холодов дома будем, военными лошадьми будем лес вывозить…

Слушаю я Леньку, соглашаюсь, киваю, но стоят в моей голове слова директора леспромхоза. Хорошо бы, конечно, если вагоны…

Но теперь я не очень верю в эти вагоны. И в Ленькином голосе тоже, слышу, нет бесшабашной веры в быструю дорогу. Не слепые, видим. Видим, сколько люда стронулось с места. Видим, как забиты пристани и вокзалы. Видим, какая давка на каждой посадке, каково билеты достать. Все видим, не маленькие.

Но все-таки никак не могли мы даже подумать, что лошадей придется нам гнать пешедралом, по всей опаленной войной России, и не один месяц, и не два…

Не мог я представить себе, каково мне придется без сменной пары белья в той, будущей, дороге домой…