Избранное

Старик заставил словоохотливого художника объяснить, что такое «due golfi»; где находится Неаполь, он знал и сам. Ему пришлось не по душе, что место, краше которого нет для него в целом свете, нравится кому-то лишь по причине сходства с иным каким-то краем. Не по душе ему был и художник, который за неимением лучшего довольствовался тем, что для него составляло самую суть жизни. Да и то, как этот чужак рассуждал о вечной красоте, старику тоже пришлось не по вкусу; на картинах его природа выглядела как бы отраженной в стекле распахнутого окна; приукрашенная и увиденная из одного угла комнаты.

Вероятно, они говорили о разных вещах. Старик понимал дело так: здесь прекрасно, потому что внучке после городской духоты очень полезен здешний воздух, зелень виноградников красивая, оттого что ее не опалила пероноспора, хорошо и то, что давильни и подвалы находятся там, где им положено быть, и родник неподалеку летом радует чистой прохладной водой, а зимой над ним и водопойным желобом стоит легкое облачко пара.

Еще старику нравилось хорошее настроение летних постояльцев и то, что семья летом собирается у него.

Осенью, во время сбора винограда, местность была красива по-другому, а окружающий мир наполнен иными звуками. Повсюду бродили веселые, раскованные люди, шатаясь словно дети, которые учатся ходить. Они становились такими от молодого, непрозрачного вина; люди лукаво, со скидкой на опьянение, выкрикивали друг другу то, на что никогда бы не отважились при иных обстоятельствах. Старик же, смягчившись под действием вина, вполне терпимо к ним относился и настроен был мирно, тогда как весенним днем обычно терпеть не мог пьяных оргий, решительно им противился во время национальных праздников 15, 21 марта или 1 мая.

Веской, летом, осенью он лишь по праздникам давал послабление душе и телу, неустанно занятым возделыванием виноградника и сада. По сути лишь зимой он созерцал землю, на которой жил: в это время никто не ездит по скользкой дороге, экскурсанты не разглядывают «duo golfi», покрытые бело-зеленым льдом.

Зимние туманы размывали и одновременно резко увеличивали контуры домов, деревьев, стогов сена вдали. Иней украшал, как рождественскую ель, весь окружающий мир, даже усы и брови старика. Потом всходило зимнее солнце, и в его алмазных лучах вырисовывались скелеты ветвей и деревьев: равнодушно-горделивого орешника, по-домашнему добрых яблонь, сучковатых груш и чувственного миндаля.

В промежуток между рождеством и Новым годом, после первого разлива вина, или в один из дней, когда стоял туман — это мог быть и крещенский сочельник, — неизменно один раз в году старик спускался вниз, к молу; это бывало, когда он не ждал гостей, не собирался ничего покупать, когда у него не было никаких дел у замерзшего озера.

К полудню он добирался до цели. Солнечные лучи окрашивали в медово-желтый цвет прибрежный камыш, обрамляли золотом бледно-голубые, серебристые, искрящиеся гребешки льда. Было приятно сознавать, что он от имени стольких людей любуется этой красотой, где зреет, глубоко затаившись, чудесный, животворный дар, а близкое добро — вдали: снежная перина покрывает камышовую крышу коровника, утепляя его, а внутри стоит приятный дух от коров, глаза у них голубые, с поволокой. В коровьем вымени — молоко, и хорошо, что есть человек, который освобождает его от молока.

В эту пору, под Новый год или после него, уже не слышно было жуткого визга закалываемых свиней, который он старался пропускать мимо ушей. Он понимал, что это самообман, но если обращать внимание на визг, как тогда ходить на пирушки по случаю убоя свиньи, куда его приглашали отовсюду?.. И он шел с удовольствием в сторону вьющегося на рассвете дымка, откуда доносился запах жженой соломы…

А к нему приезжали весной. Приезжали в гости и еще за черенками и семенами. Приезжали и летом, поскольку в его домике и вокруг собирался веселый народ.

Врагов у него не было. Быть может, оттого, что он был уже слишком стар и его не принимали всерьез? Он безбедно жил на пенсию и доход с небольшого виноградника, но деньги эти были столь невелики, что ни в ком не вызывали зависти. Впрочем, на подарки и внучке, и дочери ему всегда хватало.

Старик чувствовал: он достиг возраста старой виноградной лозы, в последние годы жизни она дает уже мало гроздей, зато они сладкие. Этим он утешался, насколько вообще такое возможно. Прививая черенки, он теперь пользовался очками. Его слабеющие глаза лучше видели на расстоянии, чем вблизи. Для него эта местность не была «duo golfi», день ото дня она становилась все краше. Может, и не краше, а роднее, добрее, по-матерински ближе; все легче было представить себе, что скоро он будет отдыхать в земле. На кладбище…

Лучше бы всего на пригорке, над его участком, где уже не растет виноград, а стоят кривобокие деревца, боярышник, кустарник; выпрямишься во весь рост — ветер свищет в ушах, но мгновенно наступает тишина, если опуститься на корточки; безмолвие, здесь можно спать вечным сном.