Избранное

Я озираюсь, вроде и не сплю, а похоже на сон. Разница лишь в том, что во сне каким-то образом все всплывает на поверхность, тут же ничего всплыть не может. Бежать просто, очертя голову, причины нет, да и не нравится мне это вовсе. Пистолет мой наготове, палец на гашетке, но я не знаю, куда стрелять. Неподалеку лежит на животе труп с небольшим горбом, уронив голову на ладони, длинные черные волосы закрывают ему лицо. Другой, за ним, лежит на спине, он может стрелять только в небо. Всадить каждому по пуле и снова их убить?.. Косматая голова чуть сдвинулась, из-под черных волос блеснул никелированный «вальтер»… Влахо стреляет. Над разможженными руками поднимается голова, волосы забрызганы кровью — сплошь кровавое месиво. Качая головой из стороны в сторону, он визжит. Целюсь, чтоб его добить, и чувствую, как дрожит у меня рука. Мне не страшно и нисколько его не жаль, напротив, я спрашиваю себя: зачем сокращать ему страдания? Пусть остается так лежать, проклиная себя и служа предостережением для других.

— Погоди-ка малость! — говорит Васос, он знает, что делать.

Подходит со спины, замахивается и бьет изо всей силы прикладом по затылку. Голова зарывается носом в песок. Из-под нее поднимается облачко пыли. Мозг червивой массой выступает на волосах и попадает на приклад. Васос вытирает его о землю, смотрит, не осталось ли следов, и снова вытирает его о китель мертвеца — приклад чистый. Мы подходим к Влахо. Он лежит на боку, запрокинув голову.

— Куда тебя ранил?

— В живот, кишки вроде не задело. Выдюжу, останусь живым.

— Само собой, не так-то просто уйти с этого света.

— Напрасно только сливы съел…

— Пустяки, всего три штуки.

— Лучше бы ничего не есть.

— Ни черта тебе не будет.

— И я думаю, обойдется, но на всякий случай возьми мою бритву — пригодится. И блокнот из кармана возьми, там все, что надо, записано. И отнесите меня отсюда, тут уже воняет.

Васос приказывает двум грекам, что постарше, отнести Влахо. Положили его на одеяло. Прощай, Влахо! Если доведется, встретимся, а нет, что поделаешь. С безоблачного неба безжалостно палит солнце. В его ослепительном блеске недвижимо висит дым, наверное пороховой. Он ест глаза, и я, точно в тумане, спотыкаюсь и забываю, в какую сторону идти. Действительно, воняет, и не только трупами, но и порохом, испорченным салом и паленой шерстью. А к тому же нет-нет да понесет вдруг смрадом кишок. Надо поскорей удирать. Иду вниз, не потому только, что туда же направляются и другие, просто так легче идти. Лезть в гору, пусть бы даже меня тащили, я не в силах. От усталости не могу поднять головы. Не могу и смотреть, даже противно смотреть. По шуму шагов определяю, куда идут другие, и тащусь за ними. Тем-то и хорошо идти в колонне: не надо ни смотреть, ни думать. Можно на ходу подремать и даже поспать, всегда найдется кто-нибудь, чтоб тебя остановить или потянуть куда надо.

Ну вот мы и добрались, воздух стал почище, и дышится легче. Откосы, точно ступени, спускаются к равнине, откуда доносятся ароматы пшеничных полей. Настают минуты просветления, когда я, как мне кажется, узнаю местность. Откуда я тут все знаю? Здесь мы проходили прошлой ночью, а думается, было это так давно. Карабкались на заре, и желание забраться под ветки и поспать пять минут, точно боль, пронизывало мне мозг. Это Душко сказал, пять минут, а я согласился, что больше и не нужно. Колонна же двигалась дальше, и мы вместе с нею. Минометы бьют куда-то через нас. Гвоздят по горе с мертвецами, не нравится им ее красный цвет, это он во всем виноват. Затрещали и пулеметы, молчит только наша «бреда», должно быть, опять испортилась, а Душко, чтоб ее исправить, нет. Отдыхает Душко, прилег на пять минут, чтоб появиться потом под другим именем и в другом обличье. А мне надо перебегать через поля, падать, стрелять, перескакивать через стены межей и канавы с мокнущей в них коноплей. Нет Вуйо, нет Черного и Григория, в суматохе потерял и Васоса. Иду с незнакомыми, для них я чужак, но это мне нисколько не мешает, только бы куда-то идти.

Внезапно дает о себе знать «бреда», когда приутихли минометы за нивами. Это неподалеку, минутах в десяти ходьбы. Перебежать всего с десяток межей — плохо лишь то, что и наши не станут сидеть на месте. Пока я раздумываю, двинуться мне туда или нет, в долине появляются люди в желтых кителях, с перекрещенными на груди пулеметными лентами. Залп заставляет их метнуться к оврагу, другой залп бросает к запруде. Какое-то время они, точно перепуганная скотина в загоне, кидаются из стороны в сторону, потом один за другим поднимают руки. Сверху им обещают помилование, приказывают бросить оружие и подходить по одному. Послушные, как ягнята, они готовы сделать все, что прикажут, но это не очень им помогает. Наши оборванцы при обыске дерут кого за волосы, кого за усы, а то хватят прикладом, так что тот вскрикнет, или ткнут в бок дулом винтовки. Сначала избили до крови, потом стало жалко и принялись перевязывать раны и раздавать аспирин. Наконец построили по двое и под конвоем повели.

— Будете нас убивать?