Избранное

— А какой он был деликатный! — заметила Дина Симонеску. И почему-то ей вдруг показалось, будто она вовсе не любит доктора Бретку, который отнюдь не был деликатен и порядком мучил ее.

— Просто ума не приложу, почему он так радовался смерти, — говорил доктор Мэнилэ. — Это первый в моей практике больной, умиравший так радостно. Удивительный был человек!

— По-моему, он радовался жизни! Чудак! А ведь такой был больной человек! — удивлялся доктор Стан. — И что хорошего испытал он в жизни? Жил, как мышь в норе, и работал, как работал. Чудак!

— Это он-то чудак?! — ворчал доктор Добре. — Эх! Да это такой был человек! Да знаете ли вы, что, если бы все мы хоть немножко походили на него, мир был бы прекрасен! Он был такой… — Добре не мог подыскать слов, чтобы объяснить, какой был Павел Штефанеску, но его огромная грудь переполнилась нежностью к Павлу, а в горле опять странно пощипывало.

Все врачи испытывали теперь какое-то новое чувство нежности к своим пациентам, словно в каждом из больных скрывался Павел Штефанеску — человек, который любил жизнь и мог бы где-то принести еще пользу, сделать что-то замечательное. И сами они с особой остротой чувствовали, что родились на свет для того, чтобы принести пользу, сделать что-то замечательное.

Магнитофон Павла стоял теперь на письменном столе Добре, и иногда кто-нибудь из врачей включал его. Тогда все, затаив дыхание, слушали, словно сам Павел Штефанеску говорил им что-то очень понятное, и даже доктор Добре слушал и уже подумывал, не поставить ли больным в палатах динамики.

Доктор Бретку вдруг почувствовал, как нежна к нему Дина Симонеску и какую боль он причиняет ей; и теперь, когда она избегала его, сам искал с ней встречи.

В один прекрасный день выписался из больницы актер. Здоровый и веселый, он горячо жал руку доктору Добре, упорство которого спасло его от смерти, и, когда низко, по-театральному кланялся доктору, ему померещилось, будто этот медведь поцеловал его в макушку. Но, наверное, показалось!

Перевод Т. Ивановой.

ОБЪЯТАЯ ПЛАМЕНЕМ

Каждое утро Гектор вскакивал таким голодным, будто всю ночь напролет работал, как вол, а не спал, свернувшись калачиком, на бархатной подушке перед дверью комнаты. Впрочем, все животные и птицы Веры хотели есть с самого утра, и ей удавалось умыться лишь после того, как она накормит собаку, затем кур, голубей и кроликов. Мэнэника управилась бы гораздо быстрее, но у Веры это вошло в привычку, — она любила всю эту живность, шумно выражающую восторг при виде пищи; особое удовольствие ей доставляло то, что собака радовалась и появлению самой хозяйки. Иногда Вере казалось, что Мэнэника и Гектор — это дары, ниспосланные небом, знак особой благосклонности судьбы. Люди, живущие среди других, любящие и любимые, невольно причиняют друг другу огорчения и страдания. Мэнэника же, которую Вера знала со дня своего рождения — она ей досталась от матери, — была крепкой старухой, не капризничала, за все время ни словом не обмолвилась о том, что намеревается уходить. А Гектор еще молод. «Ну, а когда Гектор околеет, — философски рассуждала Вера, — я поплачу, конечно, но заведу другую собаку и привыкну к ней. Судьба, которая оберегает меня, позаботится о том, чтобы я умерла раньше Мэнэники, хотя она на двадцать лет старше. Жизнь уже обошлась со мной настолько жестоко, что худшего быть не может. Все-таки она старается сохранить какое-то равновесие и взваливает на плечи человека не больше, чем он в состоянии вынести. Взваливает на того, кого считает способным выносить этот груз, а не на того, кто рухнет под его тяжестью. Даже если Мэнэника вдруг отошла бы в лучший мир, я бы и с этим постепенно смирилась, словно опять… тот несчастный случай… нет, не такой ужасный. А вообще лучше мне не узнавать, сколько я еще способна вынести».

Умывшись, Вера причесывалась, не глядя в зеркало (она много лет назад научилась обходиться без зеркала, и ее руки подбирали все волоски до последнего, прилаживали к платью белые свежевыглаженные воротнички), надевала халат и направлялась к себе в студию. Мэнэника тут же приносила молоко, чай, бутерброды, но Вера прекрасно знала, что ничего не сможет съесть, пока не поработает часок-другой. Начиналась обычная перебранка:

— А курить ты можешь, не успеешь глаза продрать? — брюзжала старуха.

— Могу, — отвечала Вера то сухо, то с улыбкой: по настроению.

— Брала бы пример с Гектора: только проснется — сразу за еду!

— Он же не берет с меня примера, не научился еще картины писать…

Разгневанная Мэнэника удалялась. А на другое утро все начиналось сначала.