Избранное

Как и прежде, к нему по вечерам приходили врачи, но теперь они садились у кровати, щупали пульс, разглядывали температурный лист, кричали ему в ухо — чтобы подбодрить — какую-нибудь шутку или анекдот и спешили уйти. Доктор Добре, возвращаясь домой после встречи Нового года, заглянул к нему. Павел сидел у стола и, не выпуская изо рта трубку кислородной подушки, слушал, прильнув к динамику, концерт Моцарта. Стекла его очков блестели в слабом свете лампы, руки с посиневшими ногтями вцепились в кислородную подушку. Глаза были закрыты, и веки казались очень бледными, а губы — синими.

Павел не слышал, как открылась дверь. Он почти лежал на столе, и лицо его сияло бесконечным счастьем. С секунду доктор Добре стоял как вкопанный, чувствуя в глазах и в горле странное жжение, как в те времена, когда он был ребенком и ему хотелось плакать, потом шагнул вперед, и тогда Павел почувствовал его присутствие.

— С Новым годом! — произнес Добре, не зная, что еще сказать. И сразу же засуетился: — Нельзя так сидеть, старина! Погоди, я тебе сейчас здорово все устрою!

И устроил. Отнес Павла на руках в постель, придвинул к постели стол и поставил магнитофон таким образом, что Павлу не надо было подниматься с подушки, чтобы включить или выключить его. Он тут же собрался уходить, но не потому, что жена ждала его в машине, а потому, что странное жжение в горле не прекращалось, и он готов был, того и гляди, расплакаться.

А Павел между тем переживал прекрасные часы. Когда у него начинался жар — а жар бывал очень часто, — вся жизнь, точно на экране, проходила перед ним. Он вспоминал сады и леса, по которым гулял когда-то, вспоминал все до мелочей, будто вот только что бродил среди могучих деревьев, будто только сейчас ступал по охапкам золотистых сырых и скользких листьев, распространявших острый запах плесени и земли, слышал шелест, напоминавший шуршанье тафты; то вдруг он видел себя в лесу — все вокруг освещено зеленым светом, и лес кажется огромным собором с бесчисленными колоннами; он видел узкую и быструю Черну, ее прозрачные воды, напоминавшие расплавленный изумруд. Потом перед глазами вставал ровно подстриженный газон в санатории, где он лечился в молодости, бесконечные гряды левкоев, и ему казалось, что аромат белых бархатистых левкоев наполнял его комнатку. А когда косили сено, что за восхитительные запахи доносились к нему через окно! И эта тоненькая березка в конце аллеи, сгибающаяся от малейшего дуновения ветра!.. Березка, которая напоминает сестру Клариссу! У сестры Клариссы были тонкие белые руки и узкое лицо; когда она опускала глаза, ее густые ресницы трепетали, как испуганные бабочки. Как добра она была к нему!

Магда!.. Ее низкий горячий голос звучал то проникновенно и тихо, то мощно, как орган. Как полна была его жизнь — да, как полно он прожил жизнь! Магда ушла, ушла, исчезла, но она любила его! Ведь именно его она избрала и его она любила! А какая это была женщина! Красивая, страстная, капризная! Все длилось только год. Но счастье не сукно, его нельзя измерить на метры. Оно было или его не было. А у него оно было.