Избранное

Иногда, в дни, когда бушевала вьюга или лютовал мороз, к ней, несмотря на непогоду, приходила Адина, и Вера продолжала писать ее портрет. Она давно работала над ним — это был, пожалуй, третий портрет Адины — и понимала, что он так же не похож на оригинал, как не похож, к примеру, на Гектора. Мягкое, нежное лицо подруги было на сей раз каким-то отрешенным, неземным, холодным, и в жестокости, совсем не свойственной Адине, Вера узнавала саму себя. Она переделывала, смывала краски, начинала сызнова, но портрет смотрел все тем же, каким-то потусторонним выражением, будто карими близорукими глазами Адины глядел из бесконечных далей человек, прошедший все испытания и преодолевший их необычайно дорогой ценой; и теперь этот человек не владеет больше ничем, не желает больше ничего, ничем не интересуется, но взгляд его тем не менее остается пронизывающим и застывшим.

«А все же меня очень многое интересует, — думала Вера. — Вот, например, мои краски, оттенки нынешней зимы, они меня увлекают, я в этом уверена. Я люблю Мэнэнику и Адину, пожалуй, люблю; мне, несомненно, дорог Сабин. Да, когда он болел, две недели назад, я ежедневно его навещала, хотя могла встретить там посторонних. Люблю Гектора, кроликов… Ну вот, я всех их свалила в кучу — Сабина и кроликов, Адину и Гектора, смешиваю их самым обидным образом, видимо, я просто заполняю ими жизнь и внушаю себе, что это искренние привязанности; на самом деле я, вероятно, так эгоистична и высокомерна, что не в состоянии любить, с тех пор как… Даже живопись. У меня не хватило мужества покончить с собой, да и Сабин с Мэнэникой глаз с меня не спускали — и тогда я решила, что стоит жить ради искусства. Будто, кроме меня, другие не занимаются живописью. Занимаются — и весьма успешно. Я ведь знаю, многие пишут лучше меня. Впрочем, если я захотела бы лишить себя жизни, время еще не упущено. Внесу разнообразие в серые будни этого городка, падкого до сенсаций. Обо мне будут говорить: «Прошло восемь лет со дня пожара, но она так и не смогла смириться со своим несчастьем. Может быть, она влюбилась и не вынесла своей трагедии». Подумать только — влюбилась! Я не только не способна испытывать человеческие чувства, я просто не помню, что это такое. Огонь поглотил их в тот день, когда поглотил мою одежду и кожу. Вероятно, во мне остались какие-то отголоски собственнических инстинктов по отношению к моему другу Сабину, к спутнице моих дней Мэнэнике, к кроликам, к Гектору. Сабина вряд ли кто-нибудь сможет заменить, а вот остальных… Живопись — тоже моя собственность. Если бы тогда от пожара пострадали глаза или руки, мне действительно пришлось бы, подобно библейскому Иову, ждать смерти на пепелище, которое осталось от моей прежней жизни. А так я надеюсь, что еще чем-то обладаю. Я нашла необыкновенный белый цвет, который в сочетании с черным… Да, я полагаю…»

Когда снег стал таять, снова наступила пора коричневых тонов, обилия грязи, больших бурых пятен на белоснежной равнине. Но иногда на свинцовом небе открывалось окошко в светло-сиреневые дали; казалось, что эти прозрачные озера источают аромат, но то были не запахи, а просто свойство чистейшего воздуха, процеженного через заснеженные вершины и лесные сугробы, через сети черных ветвей, незаметно наливающихся соком; в такие минуты Вере хотелось изображать только небо, только воздух, даже ветер… И она принималась расписывать холст чем-то бесконтурным, неосязаемым. Она сама не могла сейчас дать оценку живописи такого рода, не знала, к какому жанру ее отнести, спрашивала себя, не слишком ли она отклонилась от того, что когда-то степенно называла живописью; она сама себя подвергала резкой критике, проявляя при этом такую же нетерпимость, как при просмотре художественных журналов, изображающих что-то нелепое и бесформенное. Но по-другому ей уже не удавалось писать, сейчас она могла выражать свои замыслы лишь цветовыми пятнами; если в городе совсем перестанут покупать ее картины, решила она, придется жить на одну пенсию.

Доктор Сабин Алдя выздоровел, приходил к ней часто, наполняя студию тяжелым, густым дымом; он в задумчивости рассматривал ее новые полотна, воздерживался от комментариев, иногда вздыхал, как казалось Вере, то недоуменно, то одобрительно. Один-единственный раз он изрек:

— Привыкаю, что поделаешь!

Затем заговорил о другом. Предложил ей вместе приобрести домик высоко в горах, откуда открывается вид на долины и на извилистую капризную речку. Она могла бы жить там все лето, временами даже зимой. С Мэнэникой, конечно, чтобы та за ней ухаживала. Дом так построен, что каждый может жить отдельно, не беспокоя другого. У доктора еще есть кое-какие сбережения, он купит по случаю машину, которую могла бы водить Вера, если бы захотела этому научиться. Ездить придется только за продуктами. Там не надо далеко ходить в поисках пейзажа, пейзаж сам врывается в дом. А он, Сабин, прекрасно бы отдыхал, горный воздух ему полезнее, чем городской.

— Меня ты будешь видеть только когда пожелаешь, — заявил он в заключение длинного монолога, прерываемого затяжками.