Избранное

Николай смолк и опустил голову. Потом обернулся и долго вглядывался в кусты китайских роз, облитых красным светом жарко тлеющих в топке углей. Веки садовника часто заморгали.

— До чего… до чего же… — дрожащим, пререкающимся голосом заговорил он снова, — жалко всего этого: всякий цветок тут, всякое растение мне что дитя родное… Эх! Пропадет без меня все.

Николай отвернулся к огню. По морщинистым щекам текли обильные стариковские слезы. Костя сидел притихший и растроганный.

— Все же таки и барыня маленько неладно сделали, — продолжал Николай, — я прямо скажу, хоть и грех мне судить их… Как это так, уехали и распоряжения никакого не оставили? Написать бы ей в Питер, да писать вот не вижу теперь…

— Она, дедушка, что теперь сделает, все не ейное стало — продано…

— Слыхал я про это, знаю, — досадливо перебил его Николай. — А все же насчет оранжереи могли бы приказать. Вот, поди, теперь — никому не нужно! Не то что дров — и лошади не допросишься. Я ведь много не натаскаю — силы мои какие стали!

— Ты бы, дедушка, сходил сам к новому хозяину, объяснил бы.

— Это к Бурову, сыну Егорки-пропойцы, что ли? Тьфу! Прости господи, пролез в баре, в господской вотчине хозяйничает… Только не к добру это, Костя, помяни мое слово. Мужику не придется долго гулять — спихнут его все одно баре… Так что ж? Может, и вправду сходить к Миколаю, да где его сыщешь?

— Он нонче здесь приехавши, — торопливо объяснил Костя, — весь день из барского дома не выходил. С Ильей Прохорычем они, — добавил он, понизив голос, — ему и комнаты приготовлены, на птичной двух петухов зарезали…

— Неужто он в генеральшины покои жить заберется? — всплеснул руками Николай: не укладывалось в голове старого дворового, что наследственная вотчина его господ перешла в мужицкие руки.

— Не, дедушка, флигель натопили, девичью…

— То-то… Так что ж, я и впрямь пойду. — Николай поднялся и стал кряхтя надевать шубу.

— Сходи, сходи, деда, ничего тебе не будет, для его ведь пользы. Вот так… — Костя помог Николаю одеться и подняться из ямы. — Где тут трубу закрыть? Печка вытопилась. Я тебя сперва поужинать сведу, а там сходишь. Я б тебе, дедуся, дрова кажинный день пособлял таскать, да не дает приказчик с гумна отлучиться: я веялку верчу… Поздно уже, Николай Егорыч, верно, с Илюхой покончил, — усмехнулся мальчик. — Как-то пришлось ему отвертеться? — О проделках приказчика все обитатели Первина были хорошо осведомлены.

Слева, за парком, в оголенных вершинах лип блестел месяц. Свет его застили медленно плывшие облака, и все вокруг тонуло в холодном сумраке. Где-то недалеко настойчиво и однообразно ухал филин. Костя шел за еле плетущимся Николаем и мучился неумением сказать что-нибудь ласковое и утешительное старику.

В стороне затемнела громада заколоченного дома, тени вокруг него были непроницаемо черными. Миновав его, они пошли двором к низкому и длинному, еле видному в потемках зданию с двумя тускло светившимися окошками. За ними находилась та самая людская или черная кухня, в которой старый садовник жил, ел и спал более полустолетия.

Через эти подслеповатые окна с толстыми переплетами рам и крошечными стеклами никогда не проникал яркий свет дня. Точно так же и прожитую в ней жизнь Николая никогда не согрел и не осветил ни один трепетный, радужный луч светлого человеческого счастья.

Рано овдовев — он женился по приказанию помещика, — Николай остался на всю жизнь вдовцом, детей у него не было. Лет с тридцати он привык скрашивать свои редкие досуги водкой. Пил Николай всегда в одиночестве и очень редко напивался. Молча и не спеша тянул он одну чарку за другой, пока не начинала кружиться вокруг него каморка с ее убогой обстановкой: железной хромой кроватью, столом на козлах, табуреткой и осколком зеркала, воткнутым в паз стены с висящим захватанным полотенцем. Тогда он, пошатываясь, вставал из-за стола и тотчас валился на постель.

Лишь на своей работе, за любимым делом, всегда хмурый и молчаливый Николай веселел и даже бывал словоохотливым, если находилось кому рассказать о своих питомцах.

Тут настежь, точно от удара ногой, распахнулась дверь девичьей, стоявшей наискосок от кухни. Через темный двор легла полоска света. Послышались возня, топот ног и громкая грубая брань. В дверном проеме показалось два человека. Один из них полетел кувырком со ступеней крыльца.

— Привык бар своих обкрадывать, прохвост! — гремел гневный голос Бурова. — Да хоть изваляйся в ногах, не прощу, на что мне воры! Чтобы через час духу твоего не было на усадьбе… А коли завтра к утру сундуков с чехлами для небели и портьерами не возвратишь — пеняй на себя — в остроге сгною! Помни, сукин сын, я ведь не барин и за свое добро душу из тебя выну! Оно мне не даром досталось, каждую копейку своим хребтом добывал! — Буров задыхался от злобы. — Ступай, — заревел он, — не то в кровь изобью…

Дверь с треском захлопнулась. Двор снова погрузился в темноту. Стало слышно, что кто-то стонет и всхлипывает. Возле Николая зачернела какая-то фигура.

— Ты, что ли, Илья Прохорыч?

Приказчик тяжело дышал и не отозвался.