Избранное

— Да, браток, — оказал повеселевший Устинкин. Он грыз заплесневевшую каменную лепешку, слизывая с ладони крошки. — Долго твой топор будет дожидаться на осине хозяина, а хозяин на пихте — топора. Зря, выходит, я тебя послушался.

Олешек не взял бы у мертвого человека ни муки, ни мяса, даже если бы умирал с голоду. Но, глядя, как партизаны хлебали мясную похлебку, и сила и радость возвращались на их истощенные лица, он подумал:

«Не правы ли они, если берут у мертвых, чтобы накормить живых?»

Найденные припасы подбодрили всех. Еще на ужин осталось по горсти сушеного мяса. Стало легче идти. Миновали короткое ущелье и спустились в лесистую долину. Олешек повернул на восток. Размашистые лиственницы предвещали близость моря.

В небе стояли орлы, Чмокали белки над головами. Партизаны залпами расстреливали их и, как картошку, пекли на углях. Олешек грабил норки лесных мышей, набирая зараз по два полных кармана орехов. Шлялись медведи по сопкам, розоватым от листьев брусники. По ручьям вверх прыгала через перекаты горбуша. Она уже озубатилась, истощилась в мелкой воде, и партизаны ударами ног выбрасывали ее на камни. Олешек палкой разгребал на берегу под хворостом кучи лежалой рыбы. Медведи зарывали ее впрок, отгрызая голову, — они любят горбушу с душком.

— Близко тропа, — говорил Олешек.

И, бросая охоту, красные шли дальше.

Утром увидели первый след — траву, втоптанную олочем в землю. А через час услышали звон жестяной погремушки. Они рассыпались, цепью окружая этот звук.

10. ЧТО СКАЗАЛ БУНДЖИ

По тропе шел тунгус на семи оленях. Переметные сумы были полны. Но Олешек смотрел не на них. Он не шевелился. Он молчал, словно ему отрезали язык. На переднем олене, положив шест поперек, сидела Никичен, Олень гремел бубенцами, а Никичен курила.

— Как ты попал сюда? — крикнула она.

И тогда Олешек шире раскрыл глаза. В них блеснула радость. Он удивленно раскинул руки, подошел к Никичен, снял ее с оленя и поставил на землю.

— Ты жива!

Тунгус, увидев людей, спешился и, взглянув на их лица, снял с оленя унму с мукой. Ему незачем было спрашивать, кто эти люди и чего они хотят.

Это был последний привал перед Аяном. Веселый привал! Устинкин месил тесто прямо в мешке с мукой. Олешек не успевал поворачивать на огне насаженные на палочки лепешки. Им не давали покрыться коркой и ели сырыми.

Насытились скоро. Потом сели у костра курить. Тунгус рассказывал странные новости.

— В Аяне — советская власть, — говорил он, глядя на синий дым своей трубки, — Она пришла по Лене, Алдану и Мае, чтобы накормить наш край. Она пришла с товарами, и имя ей — Холбос[50]. А в бухте напротив Аяна стоят японские солдаты на корабле, — остром, как мыс Некой. Кого стерегут они — не знаю.

— Я знаю, — сказала Никичен. Она сидела с Олешеком в стороне над чашкой с саламатой, и губы ее лоснились от жира. — Бунджи говорил мне об этом.

— Кто такой Бунджи и что он тебе сказал? — спросил Олешек.

— Бунджи вытащил меня из воды, когда море хотело разбить мою оморочку. А купца я не люблю. Он все писал и не давал мне есть. А потом выгнал меня из своей железной урасы, за которой я всю дорогу слышала море. Но Бунджи взял меня в свою урасу, где жили матросы, и я была сыта, пока мы не пришли в Аян. Там уже были японцы на своем длинном корабле. Их капитаны были в гостях у купца. Они спрашивали меня о красных — куда собирались они дальше и много ли с ними оленей, винтовок и людей. Бунджи говорил их слова. Он улыбался им одним лицом, а мне улыбался другим лицом и громко говорил по-тунгусски: «Молчи, Никичен!» Я молчала и плакала: зачем Олешек привел к нам красных, мне не пришлось бы лгать! Купец сказал японцам: «Я не знаю, все ли они были там, но вы сделаете много, если убьете хоть одного. Я привез товары в Тугур — там было пусто. Я привез их в Чумукан — там были красные. Я привез их в Аян — и здесь нашел советские товары. Кто мне заплатит за убытки на этом берегу?» И японский капитан ответил: «У нас есть свои убытки и свои купцы. Вам делать нечего на этом берегу». Так рассказывал мне Бунджи. Я помню его слова, потому что он хороший человек, А они смотрели друг на друга, как две лисицы, поймавшие только одну мышь. И каждый называл этот берег своим. Бунджи смеялся над ними и говорил мне: «Этот берег, Никичен, твой. Этот берег, Никичен, мой, потому что я — простой матрос».

И Бунджи ночью отвез меня на берег, а тунгус Завыдда взял на своих оленей… Жив ли мой отец, Хачимас, много ли поймали горбуши и нашел ли старый Аммосов свою оморочку?

11. ДВЕСТИ СЛОВ РЫЖЕГО ЧЕЛОВЕКА

Ни со слов тунгуса Завыдды, ни из рассказа Никичен Небываев не мот уяснить себе истины. Он велел задержать обоих, увел отряд с тропы и, безоружный, отправился один на разведку.

Аян открылся перед ним на плоском берегу, прижатый к сопкам огромной бухтой. Японский миноносец был виден и отсюда, с опушки великого леса, где тайга отступала от моря.

Небываев нес свою усталость, словно груз на спине. Останавливался, вздергивал плечи, опускал голову.