Избранное

Принялись уговаривать: - Ну только еще разочек... Ну пожалуйста... И

больше не будем звонить...

- Уговор?

- Уговор.

Оставалось взять трубку телефона.

Но то, что я услышал от Русакова, поразило меня.

- Что? Что?.. Еще на день убавили - да мыслимо ли это? Ах, это

уже станочники? Их заслуга?..

Николай Николаевич стал мне объяснять, что станочники,

посоветовавшись с учеными, прибавили скорости станкам, кроме того...

Но я уже его не слышал. Мешали мальчики. Словно ошалели от радости.

Услышав про восемь с половиной, запрыгали, затопали, как козлы...

Так и не дали договорить по телефону.

А Николай Николаевич:

- Извините, некогда... Спешу!

- Куда же? - удивился я. - Сразу после работы, без отдыха, да еще

глядя на ночь?

А он смеясь:

- Песни петь!

На этом телефонный разговор прервался.

Пришла и кончилась среда.

Мальчики сорвали еще листок календаря.

Потом долго вертелись у телефонного аппарата. Но я сделал вид,

что не замечаю их нетерпения.

Кончилось тем, что приятели посетовали на свою горькую ребячью

жизнь, повздыхали - и отправились спать.

Наступил четверг. Вечером Алеша и Саша сорвали листок календаря,

третий по счету.

Нетерпение ребят нарастало. Да я и сам рад был бы узнать, что

там, у Русакова, - геройское ведь дело начал!

Но уговор: не беспокоить человека. Так тому и быть.

Наступила пятница.

Вечером мальчики, уныло волоча ноги, подошли к календарю.

Дивился я на них: ведь согласились со мной, что нехорошо

надоедать Николаю Николаевичу телефонными звонками, а теперь, глядите,

на меня же и сердятся... Да ладно, не обижаться же деду на внучат!

Протянули мальчики руки, чтобы сорвать четвертый по счету листок

календаря, но тут зазвонил телефон.

Ребята замерли в ожидании.

Я схватил трубку.

Не сразу узнал я Русакова. Он пропел: "Штурмовые ночи Спасска,

Волочаевские дни..."

Только после этого поздоровался.

- Хорошая, - говорю, - песня. Вижу, что вы в добром здравии,

Николай Николаевич!

А он опять поет. Пропел мне из песни последний куплет: "...И на

Тихом океане свой закончили поход..." Помолчал, словно ожидая, не

скажу ли я еще чего-нибудь. И опять пропел эти слова - да настойчиво

так: "...свой закончили похо-од!".

Закончили?.. И у меня мелькнула мысль: "Да ведь это он о себе..."

- Николай Николаевич! - закричал я в трубку. - Верить ли? Это

выше моего понимания. Прошло всего четыре дня...

- И штамп готов, - сказал Николай Николаевич. - Да и новая деталь

уже поставлена на место. Да и машину уже упаковывают. Сегодня отправят

в Индию.

Ошеломил он меня. Не найду что и сказать.

- Наверно, - говорю, - здорово устали?

- А об этом, - отвечает, - даже и не думается... Все четыре дня

не отходил от верстака - да и ночей прихватил. Эх, дружно поработали,

с песнями!

Потом он сказал так:

- А интересно получается! Был я радистом и понял в бою: неспроста

ключом постукиваешь - ответ держишь за успех полка и за жизнь

товарищей. Стал инструментальщиком - и опять чувствую, я же в ответе!

Только теперь уже не за полк и солдат своих, а за целую страну, народ

которой хочет победить нищету и голод. И подумалось мне, - сказал

Русаков, - а ведь я сам лично отвечаю и за мир на земле и за счастье

всех людей. - Он рассмеялся. - Вот, - говорит, - какими делами ворочу!

А поглядеть на меня - кто я такой? Да простой рабочий!

Я дружески поправил его:

- Извините, - говорю, - Николай Николаевич, но вы не простой

рабочий. А советский. Вы - гражданин великой страны Ленина. И в этом

вся суть.

Знамя Ленинграда

Утром 7 Ноября мы сидим перед телевизором. На душе светло,

празднично. Мальчики прикололи к рубашкам свои октябрятские значки.

На экране - Дворцовая площадь. Зимний в дымке осеннего тумана.

Полные зрителей трибуны.

Только что закончился парад. Площадь опустела и от этого кажется

особенно длинной и широкой.

В ожидании демонстрации, которая всегда очень нарядна, сидим -

переговариваемся.

Крепко запомнилось мальчикам знакомство с Русаковым, и они хотят

узнать о нем еще и еще.

Вот и сейчас Алеша деловито наморщил лоб и спросил:

- А как это все-таки у него получилось - что золотые руки?

- Как у всех, - ответил я. - Сначала была школа, уроки труда...

- Ну хорошо, пусть уроки труда... - Алеша сказал это с таким

выражением, словно пришлось проглотить горькую пилюлю. - А дальше как

было?

- А дальше, - говорю, - Евдокия Климентьевна, его мама, свела

сына к себе на завод. Она была работницей "Электросилы".

Алеша отступался:

- А потом?

- На заводе, - говорю, - парнишка сказал, что хочет стать

слесарем.

- А почему слесарем? А не фрезеровщиком, не токарем, не

строгальщиком... почему?

Я сказал то, что знал от Николая Николаевича. Слесарем был его

отец. Понемножку и маленького сына подпускал к тискам. Так что Коля

Русаков, идя с матерью на завод, уже знал, чего хочет. Да и память

отца, который рано умер, хотелось мальчику уважить...

Между тем Октябрьский праздник продолжался.

Зазвучал оркестр - и мы все трое опять повернулись к экрану

телевизора.

На площадь вступали колонны рабочих.