Избранное

Я говорю про всю среду,С которой я имел в видуСойти со сцены. И сойду.ПастернакМой друг-приятель Юлий КломпусКогда-то был наш первый компас,Наш провозвестник и пророкИ наш портовый кабачок.К тому же среди антикваровКак собиратель самоваровБыл славен. Шелкопер Стожаров(Всего скорее псевдоним)За то подтрунивал над ним.Носил он гордо имя цезарево.А потому так наречен,Что был на свет посредством кесареваСечения произведен.Он не казался Аполлоном,Был хлипконог, сутуловат,В очках и с лысинкою ранней.Но в гаме дружеских собранийДержался, как аристократ.(Дворяне Кломпусы из ДанииЛет двести жили в захудании.)Оставшись рано без родителей,Он был лишен руководителейПо шумным стогнам бытия.(Мы были для него — семья.)Он с непосредственностью детскоюСпустил все в доме. Но коллекциюСтаринных самоваров, чтоЕго отец копил со тщанием,Он (согласуясь с завещанием)Не променял бы ни на что.На полках в комнате владельца

Стояло их десятка три,Серебряных, как лейб-гвардейцы,И медных, как богатыри.Прочту вам небольшую лекциюПро эту ценную коллекцию.В собранье Кломпуса-отцаДва превосходных образцаПосудин для готовки сбитня.Французский самовар «дофин».Голландский «конус». И одинПрекрасный представитель «клерков».Сосуд из «кёльнских недомерков»На две-три чашки. «Пироскаф».И десять тульских молодцов.Средь них — величиной со шкафКрасавец медный, весь в медалях,Любимец наших праотцов,Отрада сердца, бог трактира,Душа студенческого пира.Еще английский — в форме глобуса.Американский в стиле «инка».И африканский «банго-бинго»,Особенная гордость Кломпуса.Как разнородны! Как богаты!Увы, они лишь экспонаты.Ведь современники моиОтучены гонять чаиИз самоваров. Скромный чайникИх собеседник и печальник.А гостю, высоко ценимый,Подносят кофе растворимый.…В полуподвале возле Пушкинской(Владельцу — двадцать пять годов),Как на вокзале и в закусочной,Бывали люди всех родов.Любым актрисе и актеруБыл дом открыт в любую пору.

Конферансье Василий БрамсТравил в передней анекдоты.Стожаров, постаревший барс,На кухне жарил антрекоты.Прихрамывая, в коридорВползал с трудом историк танцаИ сразу ввязывался в спорО смысле раннего христианства.Вбегали Мюр и Мерилиз,Соратники в драматургии.А также многие другие.Здесь царствовала Инга Ш.,Звезда эстрады и душаЗастолья. За талант и тонкостьЕе любил в ту пору Кломпус.Точеней шахматной фигурки,Она крапленые окуркиРазбрасывала на полу.При ней потели драматурги,Томясь, как турки на колу.Был в той ватаге свой кумир —Поэт Игнатий Твердохлебов.Взахлеб твердила наша братияСтихи сурового Игнатия.(Я до сегодня их люблю.)Он был подобен кораблю,Затертому глухими льдами.Он плыл, расталкивая льды,Которые вокруг смыкались.Мечтал, арктический скиталец,Добраться до большой воды.Все трепетали перед ним.А между тем он был раним.Блистательное острословиеСлужило для него броней.И он старался быть суровее

Перед друзьями и собой.С годами не желал менятьсяИ закоснел в добре, признаться,Оставшись у своих межей.А мы, пожалуй, все хужей.Как проходили вечера?Там не было заядлых пьяниц:На всю команду «поллитранец»Да две бутылки «сухача»,Почти без всякого харча.(Один Стожаров, куш сграбастав,Порой закладывал за галстук.)И вот вставал великий орВ полуподвальном помещенье.И тот, кто был не так остер,Всеобщей делался мишеньюИ предавался поношенью.Внезапно зачинался спорО книге или о спектакле.Потом кричали: «Перебор!» —И дело подходило к пенью.Что пели мы в ту пору, бывшиеФронтовики, не позабывшиеСвой фронтовой репертуар?Мы пели из солдатской лирикиИ величанье лейб-гусар —Что требует особой мимики,«Тирлим-бом-бом», потом «по маленькойТогда опустошались шкалики;Мы пели из блатных баллад(Где про шапчонку и халат)И завершали тем, домашним,Что было в собственной компанииПолушутя сочинено.Тогда мы много пели. Но,Былым защитникам державы,Нам не хватало Окуджавы.

О молодость послевоенная!Ты так тогда была бедна.О эта чара сокровеннаяСухого, терпкого вина!О эти вольные застолия!(Они почти уже история.)Нам смолоду нужна среда,Серьезность и белибердаВ неразберихе поздних бдений,Где через много лет поэтНаходит для себя сюжетИли предмет для размышлений…Когда веселье шло на спад,Вставал с бокалом Юлий Кломпус,Наш тамада и меценат.И объявлялся новый опус,Что приготовил наш собрат;Или на ринг рвались союзникиПо жанру Мюр и Мерилиз;А иногда каскады музыки,Как влага свежая, лились.Я помню дивную певицу.Бывало, на ее губахСмягчался сам суровый БахИ Шуберт воспевал денницу.Звучал Чайковского романс.(Казалось, это все про нас.)Однажды, в предрассветный час,Я провожал домой певицу.В напевах с ног до головыБрели мы по Москве Москвы.И сонный Патриарший прудБыл очевидцем тех минут…Благодаренье очевидцу!(Откуда вдруг она взялась,Поэма эта? ПолиласьВнезапно, шумно и упрямо,С напором, как вода из крана.)