Избранное

Снега, снега! Зима в разгаре.Светло на Пушкинском бульваре.Засыпанные дерева.Прекрасна в эти дни Москва.В ней все — уют и все — негромкость…Но умирает Юлий Кломпус.Нелепый случай покаралЕго за малые проступки.И вот уже вторые суткиСам знал наш друг, что умирал.Прозрачнее, чем отрок Нестерова,Среди белья крахмально-выстиранногоЛежал он, отрешась от женственного,В печальном постиженье истинного.И с полным самообладаньемГотовился к скитаньям дальним.Над ним бильярдными шарамиУж откивали доктора.И завершиться нашей драмеПочти уже пришла пора.На цыпочках его друзьяДежурят в комнате соседней.И курят в кухне и в передней.И ждут, дыханье затая.Алина, гибели виновница,Приносит хворому компоты.А Инга, главная храмовница,Их принимает: где там счеты!

Но Юлий в свой уход печальныйРешил внести момент театральный,И он пожаловал друзейАудиенцией прощальнойИ самоварною элитой.(Лишь «банго-бинго» знаменитый —В этнографический музей.)Друзей он в спальню призывалИ самовары раздавал.Конечно, первым среди насВошел Игнатий. Вышел.—Да-с! —Он тихо произнес с тоской,Добавив с горечью: — КакойСветильник разума угас!..Собратья Мюр и Мерилиз,Которых тоже вызвал Юлий,Из спальни вылетели пулейИ из квартиры подались,Разинув рты. И пару сбитенниковОни в руках держали вытянутых.Все выходили от негоСмутясь, как из исповедальни.И все не то чтобы печальныКазались, но потрясены.А самовары, что из спальниТащили в этом кви про кво,Фуфырились, ненатуральны,

Как новоселье в дни чумы.Растерянно стояли мы.Растерянная вышла ИнгаС роскошным самоваром «инка».— Вот самовар… Он подарил…Но, боже, что он говорил!..О том, что им сказал больной,Друзья молчать предпочитали.Стожаров лишь полухмельнойМне достоверные деталиПоведал. И, конечно, Инга(На пять минут была заминка)Сболтнула все начистоту.Да я и сам, к больному призван,Оттуда выскочил в потуС огромным, трехведерным, медным,Что лишь подчеркивал победнымСияньем жизни красоту.Да! Я недолго пробыл тамИ все, что я услышал сам(Как говорится, не при дамах)И что сказали мне они,Изобразил в иные дниЯ в трех загробных эпиграммах.На Ингу:Суперменша. Дрянь.Ломака ты, а не артистка.Знай, что твое искусство низко,

Как, впрочем, и твоя мораль.В твоем ломанье скверный вкус.Ты официантка в храме муз.Бери-ка этот самовар. ЕгоХрани на память.На Стожарова:Обжора, пьяница, гуляка!Кто ты такой? Пустой писака,Что сочиняет на заказНравоучительный рассказ.Зачем живешь ты, раб почета?С тобой и знаться неохота.Но ладно, толстая свинья,Вон самовар твой.На меня:Здоров, притворщик! Оптимист!Ты шут, и плоский шут, не боле.Ты благороден поневоле,На самом деле ты нечист,И разве только, что речист…Прервусь. По этой эпиграммеВы видите, что наш больнойНеобъективен, хоть однойНогой стоит в могильной яме.Так распрощался он с друзьями.Не благостное всепрощенье,А поношенье, и хула,И против смерти возмущенье,

Приятье истины от зла.А может быть, в его сужденьеТаилось самоосужденье.Ведь всем нам Кломпус потакал,Покуда правды не взалкал.Возможно, что судьбы нелепостьЕму внушила эту злость,Когда последней чаши крепостьЕму отведать довелось.Нельзя живущих оскорблятьПрезреньем к их существованью.Ты правду вынь мне да положь,Но то, что слишком,— это ложь.…Тогда, подобно сумасшедшим,Держа в руках по самовару,Брели по зимнему бульваруСтожаров, Инга Ш. и я.Потрясены произошедшим,Дошедши до ее жилья(В задворках тассовского корпуса),При самоварах на весу,Сказал: «Как будем жить без Кломпуса!»Стожаров и пустил слезу.Мы постояли. Ветер снежныйПел свой задумчивый хорал.А где-то там, во тьме безбрежной,Наш славный Юлий умирал…Но он не умер.