Избранное

Ну в самом деле, вместе с родной речью память накрепко укоренила во мне ясную мудрость народа: на ловца и зверь бежит; как аукнется, так и откликнется; рыбак рыбака видит издалека и так далее. То есть уже по этой, никоим образом неопровержимой логике случайно

в кустах может действительно оказаться разве только тот самый, пресловутый белый рояль. Новизна не виданной никогда земли, неразгаданности быта и бытия людей ее заставляют и обязывают работать душу, так сказать, на прием. И вот тут, рано или поздно, наступает, пожалуй что, воистину чудесное: воспринимая и напитываясь новизной извне, душа по обратным связям отвечает на это тем, что не ты, оказывается, открываешь, скажем, в данном конкретном случае в Никарагуа, что-то новое для себя, а Никарагуа щедро открывает в тебе как бы наново то, что, в общем, когда-то вроде бы и было усвоено, да перестало действовать, вероятно, благодаря чересчур уж порою необязательному и громковатому употребительству всуе.

Еще в самолете, нацеленном на Манагуа, мой напарник и тезка, украинский писатель Юрий Покальчук, располагающая контактность которого с окружающей средой обеспечивалась прежде всего свободным владением множеством языков, слово за слово разговорил двух молчаливых молоденьких швейцарцев. Внешней и объединяющей их чертой была, как ни странно, худоба, блондинистость и бледность. Внутренней же — вот тут мы с напарником, что говорится, разом навострили уши — поездка в Никарагуа, в интернациональный отряд

под Матагальпу на уборку кофе. Само собой пошли дотошные расспросы, что да как, в результате которых уже нам железно захотелось побывать там, куда столь вдохновенно стремились одинаково обесцвеченные блондинистостью и бледностью Даниэль и Йенс.

И мы попали в Ла-Рондая, селеньице, свитое под самым небом департамента Матагальпа. Клыкастая, грубо пробитая в скальных набросах и вулканических вздутиях дорога-тропа — ширины ее едва хватало колесам «тойоты» — валко и одышливо набирала высоту, подсунулась под самое днище еще не прорванной, чернеющей тучи и, наконец, приползла к дощатому сооружению, где и обретались, отдыхая, — день был субботний, — интернационалисты.

Я не умею писать пьесы. Они для меня загадочны. Прежде всего, конечно, безграничными возможностями оголенной до предела прямой речи. Ведь современная драматургия почти полностью отказалась от какой-либо ремарочно-описательной подмоги. Но, войдя в жилище ребят из Швейцарии и чуть-чуть оглядевшись, пока мой коллега-полиглот наводил языковые мосты, я, честное слово, неожиданно подумал:

…а что? — вот так бы и начать — с приезда советских писателей. И в остальном пусть все так и останется, как сейчас… с запахами недавно сваренного кофе и каких-то лекарств, и пусть кто-то похрапывает в своей отгороженной тремя нетесаными досками клетухе под негромко бубнящий транзистор, кто-то читает вон в том, левом от бездверного входа углу, завешанного всякой одеждой и заставленного аграрным инвентарем, кто-то что-то шьет или чинит за самодельным, топорно сляпанным столом, где пара чумазых никарагуанских мальчишек пусть продолжает сосредоточенно рисовать фломастерами разноцветных попугаев, что же касается прямой речи самих действующих лиц, то пусть она будет именно такой, какой она и была на самом деле в ту субботу.