Избранное

Тогда Моэм еще раз взялся за тайную миссию, оставшись с секретным заданием в оккупированном немцами Париже. В чем состояло задание — неизвестно, зато известно, что писателю пришлось скрываться и тайком пробираться в Англию, бросив во Франции немалое движимое и недвижимое имущество. Но прежде чем бежать морем из захваченной Германией страны, он выпустил книгу очерков «Сражающаяся Франция» (1940). Британское военное ведомство предложило Моэму отправиться в США — рассказать американцам о сражающейся Англии. И в октябре 1940 г. писатель прилетел в Нью-Йорк. Он прожил в США в Калифорнии до середины 1946 г., затем возвратился на свою потрепанную, однако уцелевшую виллу. На Лазурном берегу он прожил до конца своих дней, хотя по-прежнему много путешествовал, а каждое лето, пока позволяло здоровье, проводил в Англии, в Дорчестере.

Патриотизм парадоксальным образом сочетался в Моэме с качествами, присущими тем, кого называют «гражданином мира», — тягой к перемене мест, способностью проникать в «земли чужой язык и нравы», любовью к Средиземноморью. Он вообще жаловал Старый Свет, особенно Испанию и Италию, но первое место в его привязанностях занимала Франция: в этой стране он родился, в ней же и умер. Ближе Франции ему была только Англия: жил и умер он подданным Британской короны, служил родине пером и умом и вернулся туда после смерти: урна с прахом Моэма, согласно его завещанию, захоронена у стены построенной на его деньги и носящей его имя библиотеки «Кингз скул».

Наследие Моэма обеспечило ему законное место среди старших и младших современников, мастеров английской литературы завершившегося столетия, — Д. Голсуорси, Дж. Б. Шоу, Г. Уэллса, Р. Киплинга, Г. К. Честертона, Д. Г. Лоуренса, Вирджинии Вулф, Э. М. Форстера, О. Хаксли, Д. Кэри, И. Во, Л. П. Хартли. Очень разные художники, державшиеся подчас диаметрально противоположных точек зрения на назначение и природу искусства, все они, в конечном счете, служили одному и тому же: приумножению английской литературы.

К своему ремеслу писателя Моэм относился взыскательно, ревностно и здраво. Он понимал и Признавал субъективный характер творчества: «Все свои грехи и безумства, несчастья, выпавшие на его долю, любовь без ответа, физические недостатки, болезни, нужду, разбитые надежды, горести, унижения — все это он (творец. — В С.) волен обратить в материал и преодолеть, написав об этом… Все недоброе, что с ним может случиться, он властен изжить, переплавив в строфу, в песню или в повесть. Из всех людей только художнику дана свобода». В то же время Моэм требовал для такой свободы четких границ, неоднократно подчеркивая, что книги пишутся для того, чтобы их читали. Равняться на читателя, по его глубокому убеждению, следовало не столько затем, чтобы книги продавались и приносили автору средства на жизнь (хотя этот аспект творчества он отнюдь не игнорировал), сколько с целью реализовать нравственный смысл литературы как искусства слова: «Ценность искусства — не красота, а правильные поступки».

Созданное Моэмом отмечено известной сдержанностью, остраненностью и рационализмом в передаче биения жизни. Может быть, лучше всех своих критиков понимал это и сказал об этом он сам: «…в произведениях моих нет и не может быть той теплоты, широкой человечности и душевной ясности, которые мы находим лишь у самых великих писателей» («Подводя итоги»). Но в его книгах, выдержавших испытание временем, ставятся большие, общечеловеческого и общефилософского плана, проблемы. Ответы Моэма бывали парадоксальными, подчас спорными, но в любом случае привлекательна художническая честность автора в подходе к решению этих проблем — вплоть до откровенного признания, что он и сам не знает ответа, а если и предлагает собственную точку зрения, то просит не считать ее истиной в последней инстанции. Да и существуют ли исчерпывающие ответы на некоторые волновавшие Моэма и, следовательно, его персонажей вопросы? Литература, по крайней мере, и по сей день едва ли скажет тут последнее слово.

К примеру, вопрос вопросов — «что такое вообще жизнь, и есть ли в ней какой-то смысл» (роман «Острие бритвы», 1944) — преследовал Моэма на протяжении всего творческого пути. В период «Лайзы из Ламбета», то есть юношеского увлечения вульгарным дарвинизмом и спенсерианством, ответ, как и следовало ожидать, был примитивно прост: человек живет, чтобы участвовать в борьбе за существование. В «Бремени страстей человеческих» взгляды автора уже приближаются к философии Мопассана в романе «Жизнь»: смысл жизни — в ней самой. Иное решение предложено в романе «Луна и грош» (1919): оправдание человека в плодах его деятельности, необходимых человечеству; наивысшая форма деятельности — сотворение прекрасного, Красоты с большой буквы. «Узорный покров» (1925) вносит в эту формулу поправку: