Избранное. Искусство: Проблемы теории и истории

Елисавета – самодурка-помещица, которая, в обществе таких же самодуров-помещиков, весело проводит свое праздное время, показною прихотливостью роскоши выявляя неограниченную власть благородного сословия над всеми прочими людьми. Характерно, как старые узкие галереи, которые и в Ораниенбауме, и в Монплезире расширяют фасады и вместе с тем увеличивают полезную площадь дворца, переосмысливаются при Елизавете и в Петергофском Большом дворце, и в Сарскосельском дворце и превращаются в своеобразные мосты, по которым, на недосягаемой не только для «подлого народа», но и для дворянских низов, высоте, можно было показывать пышные шествия – «высочайшие выходы» в церковь или в «корпус под гербом» («корпус под гербом» еще в Гатчине является непременною составною частью дворцового ансамбля). Екатерина II начинает с того, что полностью принимает Елизаветинское рококо. Только, так как Екатерина II менее первобытна, чем Елизавета Петровна, она тотчас же по вступлении на престол построила себе – все по тому же плану в виде буквы П – более интимный и более изящный «Китайский дворец» в Ораниенбауме с «Катальной горкой», в точности аналогичной Петергофскому Петровскому Эрмитажу, но в самом веселом стиле рококо, более легком и утонченном по сравнению с Елизаветинским. Проходят годы. И та же самая Екатерина II, позднее, в 70-х годах, совершенно отказывается от столь любимого в молодости рококо, переделывает Елизаветинские залы Большого дворца во вкусе Фельтена⁷⁰

, а в 80-х годах поручает Гваренги постройку строгого классического Английского дворца в Старом Петергофе посреди Английского парка, где о причудах рококо нет и воспоминания. Явно изменился самый характер царской власти, изменилось самое представление монарха о самом себе. Екатерина 80-х годов уже не желает быть ни балованною женщиною-кумиром (хотя страсти в ней вовсе не успокоились), ни помещицею-самодуркою; она представляется самой себе в роли «северной Семирамиды», государственного мужа, законодателя, устроителя Вселенной. И вместе с тем, Екатерине уже становится холодно от собственного величия: она стремится отделить интимные покои для себя от тех грандиозных и пышных зал, в которых выступает императрица (Сарскосельская «табакерка» это ясно показывает). Намечается та линия, которая Николая I удалит впоследствии в Александрию, а Николая II – сначала на Нижнюю дачу в Петергофе, а потом в Феодоровский городок в Царском селе. Что все это вызвано не какими-то индивидуальными изменениями, случайно или не случайно происшедшими в одной Екатерине, а общим изменением строя общественной жизни, доказывает лучше всего то, что, как ни ненавидел Павел свою мать, а продолжал идти по путям, ею указанным, и убийца Павла Александр I дальше развивает то, что делал его отец. В Гатчине есть удивительно показательная «парадная спальня» Павла I, устроенная им по образцу спален королей Франции: Павел присутствовал в Париже при торжественном «вставании» короля («lever du Roy»

⁷¹

) и захотел ввести и в России эту уже отжившую (и в Париже державшуюся только давней традицией) церемонию, которая ему показалась очень величественною, – дело не вышло, так как встретила непреодолимое даже для Павла I сопротивление. С конца XVIII века царство есть уже не «состояние», а должность, которую «исправляют» уже не в любом костюме (хотя бы и в халате!), а в присвоенном этой должности мундире. Классический мундир Екатерины незаметно переходит в ампирный мундир Александра I; царство есть бремя – и если Павел I, даже в своих личных покоях в Гатчине, ставит мраморную фигурку мальчика, сгибающегося под тяжестью огромного камня с надписью «haud levius reipublicae pondus» («не легче и бремя государства»), то он выражает такой взгляд на вещи, который не был бы понятен ни Елизавете Петровне, ни молодой Екатерине, но который стал совершенно приемлемым для Екатерины 80-х годов. Екатерина удаляется в неслужебное время в личные маленькие комнаты, отделанные Камероном не в официальном стиле. Павел и Александр I пытаются жить в ампирной обстановке. Но ампир со временем застывает в такой ужасающей казенной мертвечине и сухости и пошлости, что Николай I бежит из дворца в Коттедж (сойа§е=помещичий дом, дача) и строится в каких угодно заимствованных стилях-фальшивках – ложной готике, ложном рококо, ложной антике, сохраняя официальный ампирный стиль лишь для больших оказий. Опять перелом совпал не с концом одного и началом нового царствования – он произошел с полною необходимостью в пределах одного царствования, подчинив себе императора. После этого перелома надо было или разрушить Большой дворец Петергофа (что Николай I частично и сделал, когда устраивал свои «Исторические комнаты»), или уйти из него. Императоры ушли: сначала в Александрию, а потом, когда, в начале уже XX века, снова обозначился исторический перелом, попытались, в лице Николая II, уйти в утопию, в Феодоровский городок, в исчезнувший Китеж-град русского самодержавия. И тут их смела революция, не дав им даже закончить это последнее предприятие.