Избранное. В 2 т. Т. 2

В кафе Стефани соседствовали различные круги. Центром одного из них был Иоганн Воль — второй Оскар Уайльд, но только спокойный и благоденствующий, с голубыми плюшевыми глазами; Воль всегда имел при себе томик стихов Стефана Георге и какого-нибудь красавчика; теплая, обволакивающая любезность и привлекательная внешность обеспечивали Волю большой успех у состоятельных пожилых дам, которые любовно ухаживали за ним, когда ему приходило в голову немножко поболеть, этак изящно полулежа в постели. Это была скромная лилия, без гроша за душой, она хоть и не сеяла, но жала и ела с завидным аппетитом.

Гуго Люк, который всегда шествовал к своему столику, возвышаясь над человеческим месивом и гордо закинув голову, признавал только избранных почитателей, только тех, кто твердо усвоил, что их библия — это «Цветы зла» Бодлера и что одни лишь стихи, которые будут вскоре написаны самим Гуго Люком, превзойдут их. Во взаимоотношениях со своей любовницей Люк пользовался порнографическими рисунками Бердслея и взирал из своего серого одиночества на людей двадцатого века сверху вниз сквозь воображаемую подзорную трубу. Совсем недавно Люк сделал исключение и допустил в круг своих поклонников вполне здорового молодого художника — Карло Хольцера, который задумал сконструировать «легочный самолет». Создаваемый аппарат будет летать без мотора, и вообще устройство он должен иметь самое несложное — только дыхательные клапаны, короче говоря, легкие — и больше ничего; благодаря этому самолет легко покорит воздушную стихию и будет жить в ней естественно, как птица. Птичий корпус и огромные широкие крылья Карло уже начертил. Оставалось еще доизобрести кой-какие чисто технические мелочи в общем устройстве стальной легочной аппаратуры под непосредственным наблюдением Гуго Люка, который прямо сказал:

— Я твердо решил продать военному министерству наш легочный самолет, для которого и Атлантический океан покажется просто лужей.

Был свой круг почитателей и у доктора Отто Крейца. За его столиком сидел худой, как скелет, русский, двухметрового роста, с крохотной детской головкой, потом Фриц — спившийся студент из Карлсруэ, который уже покушался на самоубийство и с тех пор очень любил выпить; потом — молодой швейцарский анархист, тощий, с типичным носом швейцарского горца — он отсидел два года в тюрьме за грабеж, совершенный во имя анархистского мировоззрения, и, наконец, двадцатилетняя художница Софи Бенц, примитивная мадонна с полотен тринадцатого века со вздернутым носиком и простым разрезом глаз на нежном девичьем личике.

Доктор Крейц — человек женатый, тридцати лет от роду окончил университет в Граце, где изучал психиатрию. Верхняя часть его лица — синие, невинные, как у ребенка, глаза, нос крючком и полные губы, всегда полураскрытые — словно он, беззвучно вздыхая, нес на себе всю скорбь мира, — совсем не соответствовала слабо развитой нижней части — едва намеченному подбородку, который почти сразу переходил в шею. Тот, кто однажды видел это птичье лицо фанатика, словно вылепленное из слабоокрашенного фарфора, тот уже не мог его забыть. Доктор Крейц сердцем постиг философию Ницше и был одним из самых первых поклонников Фрейда.

Сегодня за их столом сидел также и Михаэль — в школе живописи он познакомился с Софи и вызвался сопровождать ее в кафе, где ни разу до того не бывал.

В переполненном зале все внезапно стихло — словно появилось привидение. Кельнер Артур — Наполеон в своей империи, — вытянув подбородок, обвел взором замерших гостей. Бледный человек, проходя мимо доктора Крейца, сказал ему:

— Фрейд — чепуха! Сплошная чепуха!

И снова — так же внезапно — поднялась буря голосов. Скручивая папиросу из чая пополам с табаком, доктор Крейц улыбнулся и сказал своим почитателям:

— Многим в наши дни откровения Фрейда еще кажутся чепухой; я лично считаю, что учение Ницше, восполненное Фрейдом, окажется самой счастливой находкой двадцатого столетия.

Долговязый русский решительно сказал:

— Не подлежит сомнению, что Ницше и Фрейд дадут нам возможность расчистить дорогу свободному от комплексов и предрассудков сверхчеловеку. И это — самая жгучая проблема нашей эпохи. Когда мы разрешим ее, мы сможем жить опасной жизнью в разреженном воздухе. — Он подпер голову ладонью. — Есть, правда, одно препятствие — одно, но очень серьезное, крайне серьезное, — это христианство.

Анархист, уверенный в торжестве своих идей, гордо возразил:

— Ницше расшатал основы и подорвал устои христианства.

Русский облегченно вздохнул:

— Ах да, я и забыл.

Доктор Крейц, явно проглотив какое-то ядовитое замечание, наморщил лоб, точно у него разболелась голова от болтовни его чересчур умных учеников.

Михаэль, впервые услышавший имена Ницше и Фрейда, не понимал ни единого слова. Чтобы скрыть свое невежество от Софи и ее друзей, он сделал вид, что неожиданная боль отвлекла его от разговора, и схватился за правую руку, которая до сих пор не отошла после малярничанья.