Избранное. В 2 т. Т. 2

Настоящая беда — та, что сжимает сердце и ранит душу, — пришла к Михаэлю только в школе. Затрещины, которым предшествовал длившийся бесконечные секунды злобный взгляд учителя прямо в глаза загипнотизированного ученика, наносимые палкой полновеснейшие побои, от которых синели концы пальцев и ладони, а на заду вздувались рубцы, фиолетовые, толстые, как черви, — все это было далеко не самое худшее, чем награждал народный учитель Дюрр сорок своих учеников. Хуже всего был страх.

Воспитательный метод Дюрра в том и состоял, чтобы превращать мальчиков в существа, одержимые страхом. Классная комната отапливалась страхом. Страх наполнял мальчишеские сны. Бывшие ученики Дюрра — уже женатые люди — часто видели по ночам страшные сны, а случайно завидев его на улице, испуганно отскакивали в сторону.

Даже на уроках закона Божия, когда разговор шел о пребывании в раю Адама и Евы или о Царствии Небесном, Дюрр, не выпуская из рук палки, со зловещей усмешкой фанатика расхаживал, как укротитель зверей, взад и вперед в ожидании неправильного ответа, словно ему предстояло не вывести на дорогу жизни сорок мальчиков, а выдрессировать сорок диких зверей. Всю свою неограниченную власть он употреблял на то, чтобы полностью подавить личность ученика и убить его душу. Через некоторое время большинство учеников превращались в тупых животных, наделенных всеми качествами верноподданных рабов, — готовый материал для подчинения очередному начальству — фельдфебелю в казарме, а самые впечатлительные из них выходили созревшими кандидатами в сумасшедший дом.

Больше всего дети боялись его усмешки. Перед тем как на первом уроке объявить в гробовой тишине «устный счет!», он усмехался со своей кафедры до тех пор, пока все сорок учеников совершенно не дурели от испуга; даже сам десятилетний Иммануил Кант со страху, что его могут вызвать, потерял бы всякую способность сообразить, сколько будет семью восемь.

Михаэль был очень впечатлительным мальчуганом, и хотя до школы он говорил бегло, но под учительским обухом вдруг начал заикаться — от этого недостатка ему удалось избавиться лишь много лет спустя, — и вот учитель совсем перестал его вызывать, потому что от такого дурака ничего путного не услышишь, да и в жизни из него, конечно, никогда ничего не выйдет. Учитель посадил заику отдельно на последнюю парту. Изредка он, правда, вызывал его, но только ради всеобщего увеселения — ученики вместе с учителем хохотали, когда Михаэль, заикаясь, выдавливал из себя неправильный ответ.

Через семь лет он вышел из школы с тяжелой душевной травмой, и если он не покончил самоубийством, то лишь по неведению: ибо, когда человек не может жить дальше, он кончает жизнь самоубийством. Впрочем, бессознательно он не раз пытался покончить с собой. Его твердое убеждение, что он ни к чему не способен и глупее всех своих товарищей, иногда внезапно сменялось приступами необузданной лихости. В этом состоянии, желая доказать себе и своим приятелям, что он способен решительно на все, Михаэль мог на огромной высоте промчаться вперегонки со смертью по узким каменным перилам моста через Майн или, перепрыгивая с одного выступа на другой, взобраться на двадцатиметровую колокольню. Дважды Михаэль, не умевший плавать, брался доказать своим друзьям, что он может проплыть под плотом, после чего его уносили полумертвого и доставляли к матери в бессознательном состоянии.

Только семнадцати лет, уже закончив учение у слесаря, Михаэль перестал предпринимать бессознательные попытки самоубийства. Теперь появилось стремление к чему-то такому, чего он и сам не мог бы назвать. Ему хотелось стать «кем-нибудь», а кем — он не знал. Стать врачом или юристом он, ученик с последней парты, конечно, не мог. Томимый беспредметной и неопределенной тоской, он вопрошал пустоту и, разумеется, не получал ответа. Он походил на молодое растеньице, погребенное под толстым слоем золы, сквозь который оно никак не может пробиться. Год за годом склонялся он над верстаком и все думал, кем ему стать. В результате он стал плохим слесарем. А тяжесть в груди все не проходила.

Как-то в воскресенье, стоя перед зеркалом, Михаэль нарисовал на листе бумаги свой левый глаз в натуральную величину, сверху аккуратно пририсовал бровь и вывел каждую ресничку. Левый глаз, выписанный с такой же тщательностью, как заяц Альбрехта Дюрера, пусть и не так удачно, смотрел на Михаэля. Еще не зная, что из этого выйдет, Михаэль начал рисовать правый глаз, который совершенно случайно оказался на правильном расстоянии от левого. Когда был закончен и другой глаз, Михаэль спросил себя:

— А почему бы не прибавить сюда нос и рот?

Спустя десять часов Михаэль, желавший сначала нарисовать только левый глаз, с удовлетворением созерцал свой автопортрет и вдруг пришел в непонятный восторг при мысли, что, может быть, из него все-таки получится художник. Чувство внутреннего раскрепощения подняло его до небес.